Ларец Марии Медичи(ил. И.Ильинского 1972)
Шрифт:
Бортпроводница обходила пассажиров с подносом, полным театральных конфеток. Световое табло, запрещавшее курить и приказывающее надеть привязные ремни, горело. Самолет шел на посадку.
Люсин мог теперь разглядеть девушку, что он и сделал, потому как делать было совершенно нечего, а на душе стало спокойнее.
– Не может быть! – вскрикнул он, рванулся из кресла, но ремень бросил его назад.
Она удивленно взглянула на него. А он, потеряв уже уверенность, с которой непроизвольно только что окликнул ее, и все больше смущаясь, перевел взгляд с золотых,
– По-моему, мы с вами где-то встречались…
– В самом деле? – Она насмешливо склонила голову набок, продолжая при этом раздавать конфеты.
– Вроде бы… – виновато и вместе с тем обезоруживающе улыбнулся Люсин. – Помните, у Березовского? Вы еще были тогда с Геной Бурминым…
Прищурившись, она пристально посмотрела на Люсина, словно только что впервые увидела его, и он чем-то ее заинтересовал.
– Ах, это вы, Мегрэ! – вдруг узнала она и засмеялась, так что стали видны и великолепные зубы ее, и дальние боковые коронки. Но тут же спохватилась и сконфуженно оглянулась вокруг.
– Ага, я! – кивнул Люсин и даже достал в доказательство свою знаменитую трубку – традиционный атрибут насмешек и дружеских шуток. – Здравствуйте, Маша.
– Здравствуйте! Одну минуту.
Он сидел почти в самом конце, и она, быстро обеспечив конфетками оставшихся пассажиров, возвратилась к нему. Он сделал попытку встать, но она ласково его удержала и склонилась над ним. Волосы ее тяжело упали вниз и затенили лицо. Глаза поэтому сделались темными и большими.
– Вот уж никак не ожидал встретить вас здесь! – сказал он.
– Это почему же?
– Но вы же… кажется, врач?
– Ну и что?
– Как – ну и что?
– А вот так: «ну и что?»! – передразнила она, по-детски кривя полные яркие губы. – Я же не простой врач, а аэрофлотский. Понятно?
– Ах вот как! А я не знал… Да, но почему вы… – Он сделал вид, будто в руках у него поднос.
– Ну, это!.. – опять рассмеялась она. – Я часы налетываю! Чего же мне в кабине сложа руки сидеть?
Самолет тряхнуло, и Люсин ощутил, как что-то внутри него отжалось книзу.
– Ну вот, на посадку идем, – сказала она и распрямилась. – Минут через десять сядем. Мне пора идти объявлять… В Москве, знаете ли, непогода. Дождь. До свидания. Увидимся!
– Обязательно! – крикнул он вдогонку, а уши уже заложило, и потрескивало в барабанных перепонках.
…Утро следующего дня началось с докладов временно прикомандированных к Люсину сотрудников. Первым сообщение сделал Данелия:
– Понимаешь, парикмахер сразу же его опознал! Только глянул на фотографию – так и опознал! «Знаю, говорит – брил я его, как сейчас помню, во вторник вечером». – «Во сколько, говорю, это было? Точно можете указать?» – «Точно, говорит, не помню. Часов, наверное, в семь или восемь». Я тут же…
– Погоди, Гоги, не горячись. – остановил его Люсин. –
«Надо же, такая удача, и тут же досадное невезение! Легко сказать “семь-восемь”! Ну почему не “пять-шесть”? Или “восемь-девять”? Так нет же: “семь-восемь”! Это же пограничная зона! Тут нельзя “семь-восемь”! Или семь, или восемь! От этого многое зависит. Семь – один вариант, восемь – другой…»
– Вот эту! – сказал Данелия, отыскав нужный снимок. – Без усов и без бороды. Понимаешь? Без усов и без бороды! Усы фальшивые, значит. Улавливаешь? И знаешь, зачем он приклеивал себе усы?
– Чтобы на тебя походить, – буркнул Люсин.
– Э-э! – покачал головой Данелия. – Чтобы на меня походить! Как же, держи карман шире! Шрам у него на верхней губе. Понял? Большой, уродливый шрам изогнутой формы начинается сразу под носом и спускается к уголкам рта. А ты говоришь, чтобы на меня походить! – Он ткнул себя в грудь большим пальцем. – Но все же ты молодец! Предвидел, что усы у него могут оказаться фальшивыми. Шрама только не предвидел.
– Это парикмахер про шрам рассказал?
– Кто же еще? Конечно, парикмахер! Такой боевой лысый старик. Все помнит: и как одет был, и как от одеколона отказался.
«Еще бы не отказаться! “Полетом”, что ли, ему освежаться или “Шипром”!»
– Все помнит, а время точно сказать не может.
– Не может! – вздохнул Данелия. – Никак не может, говорит, что уже вечер был, но светло еще, часов семь-восемь.
– Где эта парикмахерская, Гоги?
– Тридцать шестой километр, дорогой! Там от шоссе поворот идет к таким воротам. Сразу за ними длинный такой трехэтажный дом из кирпича. Овощной магазин, почтовое отделение «Ватутинки-один», парикмахерская – все в одном доме! Очень удобно. Я на радостях, знаешь, бо-ольшой арбуз купил! Вот такой. – Он изобразил руками окружность. – Но зеленый оказался, как трава… Шесть парикмахерских обошел, эта седьмая была. Ватутинки. Тридцать шестой километр.
«Тридцать шестой километр!» – мысленно повторил Люсин.
– Милиция в тот раз, что, эту парикмахерскую пропустила? – спросил он.
– Зачем пропустила? Просто этот замечательный парикмахер в другую смену работал. Понимаешь?
«Действительно, все очень просто. Куда только деться нам от этой простоты!»
– Значит, они просто опросили парикмахеров, не удосужившись даже поинтересоваться, кто именно работал в тот день?
«И из-за таких вот штучек проваливаются порой большие операции! Ну что ты будешь делать…»
– Чего не знаю, того не знаю! Да и что толку? В тот раз ведь у них только одно фото было – с усами. Могли и не опознать… Хотя, я думаю, мой парикмахер все равно бы его узнал, даже с усами. Он так и сказал мне.
– О чем говорил с парикмахером клиент?
– Молчал, к сожалению. Велел побрить, освежиться не захотел, дал рубль на чай и ушел. Вот и все сведения.
– Все равно богатые сведения, Георгий. Спасибо тебе… Придется взять эти Ватутинки на заметку, как ты думаешь?
Данелия улыбнулся и молча развел руками.