Largo
Шрифт:
— Они, что ли? — спросил Яков Кронидович.
— Они самые.
— Каких, каких только людей, Вася, ты мне ни показываешь, — сказал Яков Кронидович.
— Не все вам, дядя, с мертвыми быть, познакомьтесь и с живыми.
Пожилая благообразная женщина в черной, просторной кофте и такой же юбке, в темном платке, со смуглым лицом в мелких морщинах — местная мещанка или мелкая торговка, шла с каким-то маленьким тщедушным человеком. Серые глаза ее внимательно и пытливо осмотрели, точно ощупали, Якова Кронидовича. Шедший с нею человек был неопределенного возраста с бритым актерским лицом. Он был в черном длинном, рваном, без подкладки
— С героями «Дна» меня знакомишь, — накладывая ладонь сверху на руку Васи и пожимая ее, тихо сказал Яков Кронидович.
— Почти, — сказал Вася и встал навстречу подходившим.
— Здравствуйте, Марья Петровна, — сказал он. — Как дела, Шадурский?
— Что ж дела…, - прохрипел пунцовый нос. — Дела, как сажа бела, сами, чай, знаете.
Он подозрительно посмотрел на Якова Кронидовича.
— Это мой дядя — доктор. Перед ним не стесняйтесь. — Угостите, дядя, Шадурского папироской. Да садитесь, покалякаем.
— Рада, Василий Гаврилович, с вами покалякать, — быстро заговорила женщина. — Все хоть немножко душу отведешь, о горе христианском расскажешь…. Кто нас, горемычных русских людей, нынче слушает?.. Образованные очень даже люди стали! Даве к околодочному зашла рассказать, как умерла Агриппина Матвеевна, — как зарычит: это к делу не относится… Такой тебе страшный!
— Разве Ванюшина бабушка умерла? — спросил Вася.
Женщина села на доски рядом с ним. Шадурский стоял.
— Померла, Василий Гаврилович. И то — семьдесят годов ей было, а так — крепкая старуха, пожила бы и пожила еще, кабы не этакое с внуком ее случилось. Ведь она его как любила-то!! Себе откажет, а его — из школы придет — чайком побалует с баранкой какой? Как ей, Василий Гаврилович, и не помереть было? И собачка-то домашняя поколеет — и ту жаль. Сердце болит. А тут душа христианская. И такою-то страшною смертью. Да кабы кто пожалел-то их! Все с жалостью-то людскою всякое горе терпимей…. А то полиция нагрянула, весь дом перебуровили… Вишь ты какое у них обозначилось…. Мальчика мать убила… Ну бабушка и не стерпела. Вышла…. Что твоя королева! Руки в боки. Как крикнет: "Чего вы тут шукаете, вы бы шукали там где люди его нашли… там шукать не хотите, а до нас ходите"… А вот теперь и померла. С тоски, да с волнения. Очень она тогда раскудахталась. Все хотела к самому Ампиратору идти. Все суда ожидала. Я, говорит, на суде покажу, — зачем там не шукали, где надо…
— А в самом деле, — сказал Яков Кронидович, — разве не было обыска на заводе?
— В том-то и дело, что не было — сказал Вася. Марья Петровна быстро повернулась к Якову Кронидовичу.
— Вот, господин, в том-то оно и есть, что не там ищут. Вот он вам покажет. — Ты, Казимир, — обратилась она к пунцовому носу, — ты расскажи, не бойся. Господа тебя не обидят. Он, господин, фонарщик тутошний. Тут фонари-то еще керосиновые, так утром тогда Ганю Чапурина и Ванюшу видал, как фонари заправлял. Ну, сказывай, как мне сказывал.
— Да что сказывать-то? — недовольно проворчал фонарщик.
— А ты сказывай, как мне сказывал. Иду, мол, утром с лесенкой. А Ганя и Ванюша навстречу… Сказали, на мяле идут кататься… А тут показались Дреллис и еще жид какой-то с черной бородой… И
— Этого, господа, ни-икак даже сказать невозможно, — наконец, глухо выговорил фонарщик. — Потому… мне свет милей…
И замолчал. Опять заговорила Марья Петровна, точно заботливая няня, помогавшая высказаться фонарщику.
— Видите, господин, очень его били за это. За эти самые рассказы. Вот и боится он теперь. Известно, пуганая ворона и куста боится.
— Кто же вас бил? — спросил Яков Кронидович.
— Ты, Казимир, не бойся… Это — дохтур… Он тебе еще и способие какое может оказать…. Гляди — вылечит тебя….
— А вот, как к следователю меня вызывали, — начал мрачно фонарщик. — Дня за два, что мне идти. Зажигал я, значить, фонари…. И подбежало их несколько. Так-то под бок дали…. Хоть и сейчас трубку приставьте — гудит… Мне — свет милей.
— Видите, господин, — заспешила Марья Петровна, — кабы богатея какого били… Ну, ограбить… А то кого?.. За что?..
— Я-то понял… У следователя был — знать ничего не знаю… Не видал и не слыхал… Ничего по делу показать не могу. Напрасно и себя и меня безпокоили.
— Это по поводу Дреллиса вас спрашивали? — спросил Яков Кронидович.
— Не могу знать-с! — отрубил фонарщик и опустил голову, сделав вид, что ни слова больше не скажет.
— Эх, Казимир… Мне же говорил… Он, господин, как-то в портерной сболтнул, что может показать на Дреллиса…
— Ну, сболтнул… Известно, слаб человек. Размяк очень… А тут сейчас сыщики…. Откуда только взялись. Так меня запутали, так запугали… А как к следователю… дня за два…. ну и под бок…. Так, ваше блогородие, и совсем могут убить… Ничего я не знаю…
И фонарщик быстрой шатающейся походкой отошел от них.
— Ничего Казимир не скажет, — вздохнула Марья Петровна, — очень уже страшное дело…
IV
Вечером Вася шел с Яковом Кронидовичем к ксендзу Адамайтису.
Было душно и в малиновых огнях было закатное небо. И, как все эти дни, далеко в темневшем востоке полыхали зарницы. Точно там, за рекою, готовились новые казни людям.
Они шли пешком по глухим, пустынным улицам, где низкие дома перемежались высокими садовыми оградами. Деревья и кусты стояли неподвижно и точно томились в жарком наряде иссыхающей листвы.
Шумные улицы с игрою световых реклам, и звуками музыки из «биоскопов», «иллюзионов» и маленьких театров остались позади. Здеcь было тихо, и Вася говорил все о том же, о значении крови для евреев.
— Если бы этого не было, если бы это было невозможно, как то говорят они, не жила бы так упорно в народе эта легенда и не писали бы о ней такие поэты, как Мицкевич и Шевченко. Их-то в жидоедстве и черносотенстве нельзя упрекнуть.
Вы помните в "Пане Тадеуше":
" ………………стонБыл воплем Зоси заглушен….Она, обеими рукамиСудью с усильем обхватя,Кричала резко, как дитя,На Пасху взятое жидами,Когда, чтоб кровь его добыть,Они, укрыв его под полог,Со всех сторон спешат вонзитьВ бедняжку тысячи иголок!"…