Ласточка с дождем на крыльях

Дубровин Евгений Пантелеевич

Из люка высовывалась красная, опухшая после бессонной ночи рожа Игната Гордеева.

– Слава аллаху! Нашелся! Ну бабник! Это он в аул сбежал! Клянусь, ни у каких пастухов этот бродяга не был! По отвесным скалам карабкался в аул Красный! Самые красивые девушки в мире! Ну дает! Ну бабник!

Они в самом деле были рады, что все закончилось так благополучно. Гордеев и Андрей Осипович затащили архитектора в вертолет, и «стрекоза» помчалась в город на полной скорости: до отлета самолета в Москву осталось мало времени.

На полу был расстелен пестрый дастархан. На нем дребезжали пиалки, чайники с национальным орнаментом, подскакивали овощи, фрукты, ползала по большому металлическому блюду холодная баранина.

– Все могу простить! Все! – между тем грохотал столп города. – Могу простить наплевательство

на друзей, которые собрались ради него, и пренебрежение к артисткам балета – хо! Да еще каким артисткам! – которые ради него бросили своих возлюбленных и поставили ночью на поляне при свете луны «Майскую ночь»! Могу, хотя и с большим трудом, забыть неуважение к заслуженному и любимому в республике дружному коллективу чайханы «Сакля», который до утра не резал барашка, чтобы потчевать дорогого гостя ароматным животным. («Как же, станете вы ждать до утра, черти», – подумал Красин.) И еще много, много разных обид многих-многих людей, которые хотели лишь одним глазом посмотреть на знаменитого во всем мире человека, а может быть, даже пожать руку, которая начертала на бумаге половину нашего города, а теперь эти люди живут в этих нарисованных домах. (Увы, Красин лишь подписывал сделанные другими проекты.) А могу простить лишь потому, что понимаю: девушки аула Красного есть девушки аула Красного, к этим словам мне добавить нечего. Я сам ценитель всего прекрасного и понимаю, как трудно устоять перед девушками аула Красного. Я бы тоже не устоял в данной ситуации, хотя мне ох как трудно с моим животом карабкаться по отвесным скалам. Да и никто бы не устоял. Да что я говорю за всех? Какое я имею моральное право говорить в присутствии большого специалиста в этих вопросах, можно сказать, профессора… профессора новой науки и в то же время старой, как мир, науки, – женщинокрасивологии. Что вы на это скажете, профессор Головин?

Андрей Осипович скромно потупился, откашлялся:

– Мне, к великому сожалению, не довелось видеть девушек аула Красного, но всецело доверяюсь вкусу моего коллеги… академика… по женщинокраси… по женщинокраволо… тьфу! Академика по женщинам товарища Гордеева. Ладно, ребята, хватит трепаться. Тяпнем. Голова трещит.

– Я не могу простить лишь одного, – продолжал Игнат, не обратив внимания на жалобный, сопровождаемый стонами призыв красинского зама. – Я не могу простить, чтобы в нашем гостеприимном городе кто-то ночью ушел от друзей трезвый и вернулся к друзьям трезвым. Никогда не прощу… если срочно не исправится.

– Хватит, Игнат, замучил своей болтовней, – опять простонал Вьюнок-Головушка-Кот. – Хочешь, чтобы у меня башка треснула, как ваш полосатый арбуз?

– Прошу у всех прощения. Готов искупить свою вину, – сказал Ярослав Петрович, хотя после молока и меда пить спиртное ему не хотелось.

Игнат Гордеев разлил из расписного чайника по пиалкам коньяк. Все смеялись, хрустели свежей редиской, обнимали так легко нашедшегося Красина. Все-таки они любили его.

Через два часа Красин и Головин уже летели на ИЛ-62 в Москву. Самолет плавно огибал горы. Он еще не набрал полной высоты, и хорошо были видны город, дороги с машинами-жучками, река, искрящийся под солнцем Ледник и тропинка к нему от города. Красину даже показалось, что он заметил на тропинке что-то белое. Он приник к иллюминатору. Да, белое пятнышко посредине темной зелени. И как будто это пятнышко движется за самолетом, словно стараясь привлечь к себе внимание.

Впрочем, конечно, это чепуха. На таком расстоянии нельзя различить человека. Просто это игра света и тени от облаков. Она, конечно, уже давно дома и варит мужу, измученному визитом москвичей, манную кашу.

Часть вторая

Костер

1

В аэропорту их встречали второй зам Антон Юрьевич Сафонов и Танечка, его секретарша. Сафонов выглядел немного уставшим – все-таки несколько дней институт «висел» на нем, однако держался первый зам бодро, сдержанно, с достоинством. В отлично выглаженном темно-сером костюме, рубашке цвета переспевшей вишни и кремовом галстуке, по которому был рассыпан черный горошек, Сафонов выгодно отличался от потрепанных, небритых коллег и шефа: Гордеев не дал даже времени привести себя в порядок; еще

успели залететь на вертолете в «Саклю», чтобы извиниться перед «заслуженным, любимым в республике, дружным коллективом». (Охо-хо! Там такое завертелось, что они лишь благодаря бдительности вертолетчика успели на самолет.)

О Танечке и говорить нечего. Длинноногая, светловолосая, голубоглазая, в строгом васильковом, под цвет глаз, костюме она была похожа на только что распустившийся подснежник. От нее даже исходил едва уловимый запах только что пробудившегося от зимней спячки леса: тающего снега, березовой коры, цветущей вербы. Секретарша держала в руке коричневую папку с золотым тиснением «На подпись» – не решалась оставить ее в машине.

Танечка приветливо улыбалась, но от Красина не ускользнул взгляд, которым она, словно лазерным лучом, обежала с ног до головы своих начальников. Взгляд ничего не выражал, но от этого ничего не выражающего взгляда Ярославу Петровичу стало неловко и за свой помятый костюм, и за небритое лицо, и за испачканные глиной ботинки.

– С прибытием, я рад, что вы вырвались живыми. – Антон Юрьевич крепко пожал обоим руки. И опять Красину показалось, что взгляд секретарши задержался на их рукопожатии: он почувствовал, что его пальцы с не очень чистыми ногтями слишком контрастируют с холеными пальцами Сафонова, ногти которых были покрыты бесцветным лаком.

На стоянке громоздился «форд» Сафонова. Антону Юрьевичу, человеку одинокому, не увлекающемуся коллекционированием дорогих безделушек, не пьющему, деньги девать было некуда, и в полосу удач для института, когда они почти ежеквартально получали премии, он взял да на удивление всем на распродаже одной иностранной фирмы отхватил себе «форд». Правда, машина была устаревшей конструкции, еще тех времен, когда величина автомобиля считалась показателем престижа. «Форд» жрал массу бензина, не умещался на стоянке, трудно разъезжался со встречным транспортом в узких улицах, запасные части почти невозможно было достать, и вообще это заморское чудовище доставляло владельцу массу хлопот.

Но Антону Юрьевичу, видно, нравилось выделяться из общего потока, ловить на себе завистливые взгляды водителей. Особенно на Сафонова таращили глаза, когда в канун какого-нибудь праздника он прикреплял на капоте красный флажок. Люди несведущие принимали его за посла какой-нибудь державы, а сведущие некоторое время ломали себе голову: почему посол иностранной державы едет с красным флажком? Потом» конечно, до них доходило. «Пижон», – злились они.

– Как всегда, Ярослав Петрович? – спросил Сафонов.

– Как всегда.

«Как всегда» – это значит ресторан Казанского вокзала. У них существовала такая традиция. Откуда бы шеф ни возвращался, они всегда отмечали это событие в ресторане Казанского вокзала. Там почти всегда было довольно свободно, готовили прилично, обслуживали быстро, официанты не строили из себя министров, а самое главное – там невозможно было встретить знакомых – какой дурак потащится кутить в вокзальный ресторан?

– А что случилось с Колей?

– Так… взял отгул. Семейные неприятности… А другого я не захотел, – Антон Юрьевич вел машину уверенно, впрочем, водители сами уступали дорогу, видя «автомобиль посла», – в честь приезда шефа Сафонов прикрепил красный флажок.

У личного шофера Красина – Коли вечно были семейные неприятности. Причина – его неутомимая ревность. Жена Коли Вера работала в их институте курьером. Смазливая разбитная бабенка строила глазки каждому встречному; не очень загруженная работой, она часами болтала с мужчинами где-нибудь в укромном уголке, в неимоверном количестве поглощая сигареты, которыми ее угощали. Впрочем, курила она, не затягиваясь, «для форсу», подражая «элегантным», «современным», «эмансипированным» женщинам.

Знакомых у Веры было столько, что ревнивый Коля. просто сбивался с ног, выслеживая жену. Задача осложнялась еще характером Вериной работы: ведь рассыльная вечно в «бегах», попробуй найди. Зато уж вечером шофер Коля устраивал допрос с пристрастием. Рассыльная Вера не отличалась робким характером, сразу же пускала в ход два вида оружия: острый язык и острые ногти, можно сказать, кошачьи когти. Поэтому Коля, по сути дела так ничего и не выяснив, являлся утром весь залепленный лейкопластырем, в синяках, а в особа тяжелых случаях «бюллетенил» или «отгуливал».