Ласточка с дождем на крыльях

Она встретила его в аэропорту в платье, которое он заказал ей по телефону. Конечно, не совсем в таком платье. Он просил, чтобы она надела шелковое макси; это же платье тоже было белым и тоже макси, но покрыто сеточкой розовых прожилок; было похоже, что поверх платья наброшена бледно-розовая марля.

В руках, как он и просил по телефону, она держала алый мак. Наверно, он рисковал, ведя по телефону за две тысячи километров такой странный разговор. Разговор наверняка слышали с десяток телефонисток, и, поскольку его имя было достаточно

Все-таки, наверно, слушают. Одно время у него была женщина; они вели себя крайне осторожно – встречались лишь в совершенно безопасных местах, при встречах не здоровались, разыгрывая незнакомых людей, лишь изредка звонили друг другу по телефону, уславливаясь о встрече, чаще, когда у кого-нибудь тяжело было на душе.

И все-таки позвонили жене. Впрочем, не обязательно это позвонила телефонистка; кто-нибудь из знакомых просто случайно вклинился в разговор – так иногда бывает, – узнал его по голосу и не мог удержаться, чтобы не позвонить жене. Редко кто удержится. Скорее всего это была женщина, которой он нравился. Он нравился многим женщинам. Нет, он не был высокого мнения о своей внешности, скорее всего женщин гипнотизировало его имя и то, что он повидал почти весь мир и умел рассказывать об увиденном.

Все-таки та женщина, что позвонила, была большой сволочью; хотя мало кто из женщин удержится, чтобы не позвонить, но эта наплела такого, чего он не говорил по телефону. Впрочем, может быть, эта анонимщица не была сволочью, а даже была хорошим человеком, просто ей было обидно, что он не обратил на нее внимание.

Такое случается часто: из-за ревности, а скорее всего от обиды человек совершает очень злые поступки.

Потом ему почти год пришлось налаживать отношения с женой. Самое обидное было не то, что жена весь год упрекала его, плакала и даже оскорбляла. Самое обидное было то, что он лишался свободного времени. То есть он не лишался свободного времени, а просто над его свободным временем возник жесткий контроль. Иначе говоря, каждый вечер, если задерживался, он должен был отчитываться перед женой, где был, что делал, с кем проводил время. Иногда жена проверяла его отчеты, рылась в карманах. И это было очень противно.

Впрочем, через год жена успокоилась. Иначе и не могло быть. Любой человек в любом несчастье рано или поздно успокаивается.

Она стояла, потирая левой рукой висок, а правой – опущенной вниз – сжимала алый мак.

Ему надоело бояться каких-то телефонисток, неведомых личностей, могущих в любой момент вторгнуться в телефонный разговор, ревнивой жены-следователя, и накануне командировки в эти края он заказал междугородный разговор и сказал открытым текстом, не прибегая к эзопову языку:

– Я прилетаю через три дня. Я хочу, чтобы ты встречала меня в белом платье и с красным маком.

И вот она стояла в белом платье, с красным маком в опущенной руке вдоль худенького, почти детского тела.

Она смотрела в сторону, поверх голов идущих пассажиров, но он знал, что она смотрит на него. Недалеко зеленым пятном среди пожухлой акации выделялся «Жигуленок». Он сразу узнал его. Это была машина ее мужа.

И он тоже смотрел поверх голов, но на самом деле на нее. Никто не должен знать, что они знакомы. Даже если бы кто и знал, что они знакомы, им все равно нельзя было узнать друг друга. Ну были знакомы, но не до такой же степени, чтобы она приехала его встречать, да еще в белом макси с маком в руках. Пусть были слегка знакомы, но прошло ведь два года. Они могли совершенно забыть друг друга, их лица стерлись из памяти – так должен был подумать человек, который знал, что они знакомы.

И все-таки ему хотелось улыбнуться ей. Он совсем решился было улыбнуться, но уже обступали, брали в плен неумолимо-дружеским кольцом встречающие.

Впереди, сияя наивно-щербатой улыбкой и обливаясь потом, с растопыренными для объятий руками наступал один из столпов города Игнат Гордеев. Он был хорошим малым, этот Игнат Гордеев, но слишком уж шумным, слишком огромным, таким огромным, что подавлял своим присутствием все: и людей, и жухлые акации, и новое здание аэровокзала из стекла и бетона, и даже подернутые вдали синей дымкой горы.

– Ярка, гад! Наконец-то! Сто лет, сто зим, а какой красавец.

Сзади Игната Гордеева два скромных человека в длинных полосатых халатах и белых чалмах несли плакат:

Ярослав Петрович улыбнулся и протянул руку Игнату, но тут его чуть не сбила с ног целая толпа мальчишек и девчонок разных возрастов. С криками на нарочито ломаном русском языке: «Папа! Папа приехал!» – они принялись обнимать и целовать Красина.

Это означало, что, мол, бывая в далеком горном краю, Красин занимался не только архитектурными делами.

Все это, конечно, были штучки вечного выдумщика Игната Гордеева.

Собралась толпа, смеялись, аплодировали, и вдруг, подавляя все звуки, ударил духовой оркестр. Оказывается, оркестр таился в зарослях жухлой акации. Теперь же он выступил из редкой тени на солнце и отчаянно дул в сияющие медные трубы и бил в коричневые тугие, очевидно из синтетической кожи, барабаны. Музыканты с длинными вислыми черными усами были одеты в белые кителя с начищенными медными пуговицами. Конечно, пуговицы были не медными, а усы из крашеной пакли, но все-таки оркестр очень походил на старый полковой дореволюционный оркестр.

Неужели Гордеев мобилизовал все силы местных театров?

В город они мчались целой кавалькадой машин. В основном это были белые «Волги». И только на крутых поворотах в самом хвосте колонны мелькал зеленый «Жигуленок». На крутых поворотах Красин, сидящий на переднем сиденье, специально кренился налево, в сторону шофера, чтобы заглянуть в зеркальце водителя. Зеленое пятнышко дрожало в зеркале, не выходя за его пределы. Она хорошо водила машину.

Как прекрасно, думал Красин, мчаться через горы среди гостеприимных людей и знать, что из всех только одна его любит по-настоящему и что, несмотря на разделяющий их целый километр мчащихся по дороге машин, он сидит рядом с ней, в маленьком зеленом «Жигуленке».

И никто об этом не знает.

Горы медленно поворачивались, как в калейдоскопе, и картина менялась каждую минуту. То затянутое дымкой ущелье; то солнечный склон с зеленой травой, на котором паслись стада каких-то издали не различимых животных; то дорога ныряла в заросли горных кустов и деревьев и салон машины заполнялся запахами русского предстепья: сырой земли, сочной травы, далеким дымком деревни, земляники, раздавленной под собственной тяжестью.

Вдруг наперерез вставал неподвижный стеклянный вал водопада, окаймленный яркой радугой. Машина мчалась навстречу валу, тот медленно отступал и с недовольным ворчанием срывался куда-то вниз.