Ласточка-звездочка
Шрифт:
— Тебя так никогда не одевали?
— В детстве, — улыбнулся Камерштейн, — еще до школы.
У Эдика была поражавшая Сергея улыбка. Она странным образом казалась продолжением его тонких рук, его острых, смущенно выпиравших из-под пиджака лопаток. И в то же время она была защитой этих тонких рук, этих смущавшихся самих себя лопаток. Невозможно было представить Камерштейна дерущимся с кем-нибудь. Невозможно было представить такого отпетого хама, которого не удержала бы эта улыбка, которому не захотелось бы понравиться человеку, умеющему так просто, так умно, так нежно и с таким
— Вообще-то я им дал! — сказал Сергей. Он испытывал сильнейшее желание показаться Камерштейну. — Как шарахнул одного! Сразу замолчал. А ты дал бы на моем месте?
Вопрос был ехидным. Важно, чтобы Камерштейн сам признал Сергеево превосходство.
— Не знаю. — Острые лопатки под пиджаком смешно приподнялись.
— Не знаешь! Скажи: не дал бы!
— Может быть, — согласился Камерштейн.
— Скажи: не дал бы!
— Пожалуй, не дал бы.
Сергей обиженно замолчал. Это было не по правилам, Камерштейн не должен был соглашаться. Он, Сергей, ни за что бы не согласился. И никакой мальчишка не согласился бы, а Камерштейн согласился, словно он в десять раз умнее Сергея, словно он взрослый. Надо бы запомнить этот прием и тоже вот так скромненько, но наповал поразить им какого-нибудь настырного противника.
— Это правда, — спросил Камерштейн, — что тебя дразнят Ласточка-Звездочка?
Сергей насторожился, но ничего оскорбительного в тоне Эдика не услышал.
— Раньше дразнили. Только я тем, кто дразнил… — Сергей запнулся и с неожиданным великодушием сообщил: — А еще меня дразнили Художник и Утопленник. Вот я злился! Честное ленинское!
Эдик засмеялся по-своему, мягко и необидно, и вдруг Сергей понял: Камерштейну и не пришлось бы давать. Даже если бы он явился в школу в дурацких красных брюках, никто бы над ним не издевался, потому что Эдик не стал бы стесняться самого себя, своих красных штанов. Он улыбнулся бы нежно и твердо, и каждому стало бы понятно: «Что делать, если штаны красные? Что ж тут такого? А если нету других?»
Да и вообще трудно представить Эдика выпутывающимся из таких положений. Договорился он, что ли, со своими родителями?
— Вот здесь я живу, — сказал Эдик и показал себе под ноги. — Зайдем?
Сергей удивился:
— А разве здесь живут?
Под асфальт рядом со стеною старого дома, защищенные решетками, уходили две довольно глубокие, выложенные камнем ямы.
— А чем плохо? — сказал Эдик.
Они вошли в ворота, обогнули насквозь прокопченный керосиновой гарью двухэтажный дом, спустились по сбитым деревянным ступенькам и оказались в гудящей примусами темноте.
— Постой, не двигайся, — предупредил Камерштейн, — сейчас зажгу свет.
Тусклый свет неуверенно задрожал в несильной лампочке.
— Испорченный выключатель, — объяснил Эдик. Он тянулся к высоко укрепленному черному рычажку. — Сам выключается. Проходи в дверь, пока я свечу.
Сергей ткнулся в серую дощатую дверь и робко постучал.
— Да входи! Там только бабушка и дед.
Но Сергей не решался, и Камерштейн, отпустив выключатель, двинулся в темноте к Сергею.
В квартире Камерштейнов горел свет. Он горел в первой комнате, где совсем не было окон, и во второй, окна которой выходили на улицу. Должно быть, электричество здесь не выключали никогда.
Бабушка и дед сидели под окнами. Комната длинная, у дверей полусумрак, под обеденным столом густая тень, яркие солнечные пятна под окнами.
— Баба, — сказал Эдик, — это Сергей. Он еще не был дома.
— Сейчас я вас накормлю, — сказала бабушка. — Раздевайтесь, мойте руки.
— Дед, — сказал Эдик, — это Сергей.
Дед, совсем не похожий на Эдика, высокий, широкоплечий, с толстыми, веселыми губами, с хитровато свернутым набок большим, клоунским носом, поднялся навстречу, протянул руку.
— Школьный приятель Эдуарда? Будем знакомы. Дед Эдика.
«Приятель» было очень взрослым словом, оно поднимало Сергея, показывало, что к нему тут намерены относиться серьезно. Рука у деда была большая и осторожная, глаза внимательные и вежливые: смотрели, но не осматривали. Кумачовые брюки дед просто не заметил, не стал он и задавать Сергею лишних вопросов: как учится, что им задали на завтра, разрешили ли родители задержаться после школы… Сергею не нужно было придумывать ответы, а деду трудиться над вопросами. Обоим удобно, как и должно быть.
Вообще в темноватой, сырой и не очень опрятной квартире Камерштейнов Сергей сразу же почувствовал себя удобно и свободно. Не было здесь стеснительной зависимости от вещей, как в квартире у Хомика, не было подавляющей зависимости от взрослых, как дома или даже как у Сявона. За столом Сергей не стал чиниться — съел борща и даже попросил добавки. А потом, хоть ни дед, ни бабушка из комнаты не ушли, они с Эдиком остались будто бы вдвоем.
— Мой стол, — показал Эдик заваленный книгами и тетрадями небольшой столик на покосившихся ножках. — Ты читал Вальтер Скотта?
— Не читал.
— Хочешь, я тебе дам «Айвенго»? Знаешь, какая книга!
— «Айвенго» я читал, — сказал Сергей.
— Так это же Вальтер Скотт написал! И вот еще «Квентин Дорвард».
Книги на столе были зачитанными, с потемневшими переплетами, с округлившимися углами на срезах страниц.
— Знаешь, когда мне дед стал дарить книги? — спросил Эдик. — Когда мне исполнился год. Тогда он мне подарил полное собрание Вальтера Скотта. А на следующий день рождения — Жюль Верна.
— Жюль Верна я не люблю, — сказал Сергей.
— Правда? — удивился Эдик. — За что?
— Понимаешь, он… ну, несправедливый. У него слуги все делают, а хозяева — герои…
Эдик слушал внимательно, а дед вдруг сказал:
— Интересно.
Оказывается, он тоже слушал.
Потом Эдик одну за другой показывал Сергею свои книги, и Сергей, к собственному и Эдика удовольствию, говорил:
— Читал. И «Аскания-Нова» читал.
— Ты любишь про зверей? — спросил Эдик.
— Ага. Очень. Вот есть книга! «Джерри-островитянин»! Про собаку.