Лавина (сборник)
Шрифт:
Актриса Макропулос пела вместе со всеми. Песня стерла грани между номинантами и зеваками, между молодыми и старыми. Все объединились, как в храме.
Банкиры пили под музыку. Они не пели, но музыка звучала у них внутри.
Голубые юноши внимали звукам, глядя в пространство. Они особенно остро чувствовали природу прекрасного и боялись помешать или спугнуть.
Жизнь, как большая круглая пластинка, поставленная на патефонный диск, — кружится, убывая с каждым витком. Но пока она кружится и звучит — кажется бесконечной. А может, и бесконечна. Если бы знать…
Щелчок
Я
— Да… — сказала я. — Знаю.
— Откуда ты знаешь?
— У меня тоже был ревмокардит.
— Ну вот… Наши мамы уезжали на работу, а нас оставляли одних. Мне говорили: Митя, следи за Людой.
— Ты и следил, — подсказала я.
— Да нет. Она мне не нравилась. Дура какая-то… Сзади подкрадется и крикнет над ухом. От неожиданности кишки обрываются. Или вырвет что-нибудь из рук и удирает: отними, отними… Раздражала ужасно. Просто дуры кусок.
— А почему кусок, а не целая дура?
— Она, в общем, была очень способная. Я с ней занимался математикой. На ходу хватала.
— И однажды вы пошли купаться, — напомнила я.
— Ты знаешь? Я тебе рассказывал? — догадался Митя.
Он действительно рассказывал мне эту историю, но ему хотелось еще раз восстановить в памяти тот день сорокалетней давности. И я великодушно соврала:
— Может, рассказывал, но я забыла.
— Да. Пошли мы купаться. Она разделась, я на нее, естественно, не глядел. Только обратил внимание, что ее купальник сшит из простыни. Наши мамы были бедные, денег не было на готовый купальник. А может, их тогда у нас не продавали. Пятидесятые годы, послевоенная разруха. Холодная война. Импорта не завозят, не то что теперь… Короче, вошла она в воду. Плавает, визжит, барахтается, как пацанка. А потом вышла — я обомлел… Белый батист намок, облепил ее, и Людка вышла голая. Шестнадцать лет… Груди как фарфоровые чашки, темные соски… Бедра и талия — как ваза… И темный треугольник впереди. А я до этого никогда не видел голую женщину. Никогда. Стою как соляной столб. Не могу глаз отвести. Ты меня понимаешь?
— А чего тут непонятного? Конечно, понимаю. А дальше?
— Ну, она что-то сообразила, смутилась. Быстро оделась, натянула юбку. И стала под юбкой снимать мокрые трусы. Они не снимались. Она прыгала на одной ноге. В конце концов сняла. А я не мог отделаться от мысли, что под юбкой она голая и прохладная.
Лифчик снимать не стала, надела кофту. И кофта сразу намокла, впереди круги, величиной с блюдце.
Мы молча пошли в столовую. Она впереди, я сзади. Оба пришибленные, как Адам и Ева, которые откусили от яблока и что-то поняли.
Дмитрий замолчал, как будто нырнул в тот давний летний день.
— А потом… — поторопила я, хотя знала, что потом…
— Приехали родители. Впереди были выходные, конец пятницы, суббота и воскресенье. Мы еле дождались, чтобы настало утро понедельника и они бы укатили на работу.
Вот настало утро понедельника. Потом полдень. Солнце буквально палило. Как в Африке. Мы снова отправились купаться. Она снова разделась. Тот же самый купальник. Все по схеме. Она вошла в воду, вышла из воды… И тут я упал на траву от смеха… У нее в трусах, напротив треугольника, — сложенный вчетверо квадратик носового платка. Это она прикрылась, чтобы не просвечивало… Я валялся по траве и смеялся довольно долго, зажмурив глаза от радостного напряжения. А когда открыл глаза, увидел, что она сидит на земле и плачет. Подняла колени, лицо — в колени, и так горько, как плачут только дети.
Мне стало неудобно за свою жеребячью бестактность, я сел возле нее и стал утешать, гладить по волосам, по плечам. Я говорил слова, вроде того, что она лучше всех и что смеялся я не над ней, а так… Просто хорошее настроение.
Она постепенно перестала плакать, именно постепенно, и в конце концов подняла лицо, посмотрела перед собой каким-то долгим взглядом и проговорила:
— Надо идти, пожалуй…
И поднялась не спеша. Встряхнула головой, освободила волосы. Потом накинула халат и медленно, гибко, как кошка, пошла по тропинке. Я с удивлением смотрел ей в спину. Шла юная женщина, исполненная тайн и предчувствий. Перерождение произошло на моих глазах. Как будто треснула почка и выбился бутон. И я увидел это как в мультипликации. Только что одно, и вдруг — другое…
Митя замолчал, как будто увидел идущую по тропинке шестнадцатилетнюю Людку — таинственную и прохладную…
— А потом? — спросила я.
— А потом она пришла ко мне вечером. Сама. Я бы не посмел. Мне ее доверили, и я бы не решился преступить. Но она пришла сама…
— И чего?
— С тех пор мы не расставались.
Митя задумался. Долго смотрел перед собой.
— А дальше… — подтолкнула я.
— Дальше мы поженились. Я окончил аспирантуру. Открыл рибосому.
Митя замолчал.
— А что это? — поинтересовалась я.
— Синтез белка. Я сначала вычислил его в голове, а потом сделал эксперимент и подтвердил свое открытие экспериментально.
— Так Шлиман открыл свою Трою, — вспомнила я. — Он ее сначала вычислил в мозгах. Додумался. А потом поехал на место и убедился, что она именно там.
— Ну да, — задумчиво согласился Митя. — Я работал Шлиманом.
Я не стала спрашивать, что дальше. Я знала, что Люда умерла. Все это знали. От сердца умирают в одночасье.
— Мы пили чай, я пошел за почтой, — негромко рассказывал Митя. Его голос был слегка механическим. Он просто шел за своими воспоминаниями. Настоящее горе всегда выражается просто, без оперной преувеличенности.
— Я взял газеты, вернулся, а ее нет. То есть она сидит за столом, но ее нет. Я сразу это понял. Мертвый человек — как брошенный дом с заколоченными ставнями. Жизнь ушла, и это ни с чем не перепутать. Только что — одно, и вдруг — другое…
Только что ребенок — щелчок — и женщина. Только что живая — щелчок — и мертвая. И этому невозможно противостоять. Время идет только в одну сторону.