Лавина (сборник)
Шрифт:
Зять и внук не замечали даже ее трудов. Им казалось, что чистота в доме, борщи, пироги с яблоками, чистые рубашки — появлялись сами по себе, без чьих-либо усилий. Мать в отместку звала их «исплотаторы». Тамара часто видела старух американок с голубыми букольками, путешествующих по свету в инвалидных колясках. И никому это не смешно. Наоборот. Уважение к жизни. А мать… ведь она не старая. Ей шестьдесят лет. Но живет без надежд, как сказал Старик, «после надежд». Нервы разрушены однообразием жизни. Тянутся дни — одинаковые, как под копирку, на общем неблагоприятном фоне. Может быть, кто-нибудь додумается и напишет диссертацию
— Мама, ты хотела бы поехать за границу? — громко спросила Тамара.
— Тю… — отреагировала мать.
Она не умела жить для себя. Не научилась.
Сын Алеша вторую неделю ходил в третий класс. Тяжело просыпался после лета. Он вообще тяжело просыпался, хоть водой поливай. Тамара водой не поливала, будила нежностью, обцеловывала с ног до головы. Он был худой, теплый, как кролик. Нуждался в ласке, как в кислороде, и сам был ласковый, как девочка. Когда они бывали на людях, Алеша не отходил ОТ; матери, клал голову ей на плечо, будто закреплял за собой: это мое. Иногда такая скульптурная группа была неуместна, скажем, в театре или в кабинете у врача. Тамара, как бы извиняясь, говорила: «Это не отогнать». Она не представляла себе, что Алеша когда-нибудь женится и будет класть голову на плечо чужой женщины. Она уже сейчас, заранее готова была истребить эту другую. В ней зрела свекровь.
Алеша открыл глаза, сел на кровати. Он измучился за два дня разлуки.
— А что ты мне привезла? — живо поинтересовался он.
Тамара всегда что-то приносила ему с работы, и он привык к празднично-дающим маминым рукам. А сейчас из другого города явилась с пустыми руками. Все забыла. Слава Богу, еще себя привезла.
Алеша снова нырнул под одеяло. Он вообще не мог резко менять среду обитания, и выйти из теплой постели на воздух было для него то же самое, что войти в воду. Тамара боялась, что у него нарушена терморегуляция. И вообще она боялась плохой наследственности. Все же сын алкоголика. Правда, ее материнская наследственность была мощная, жизнеспособная, разбавленная свежей крестьянской кровью. Тамара очень на это рассчитывала.
Во втором классе, то есть в восемь лет от роду, Алеша выковырял из плотно прижатых книг на книжной полке том «Илиады» и стал читать Гомера с той же увлеченностью, что «Муху-Цокотуху». Тамара испугалась патологии одаренности. Но врач сказал:
— Никакой патологии нет, одна одаренность. Очень яркий мальчик. Но яркость, как правило, проходит. Будет нормальный молодой человек.
И все же неблагоприятная наследственность могла проявиться в любом возрасте и в любом виде. Тамара все время напряженно всматривалась в сына, как бы пытаясь вовремя подстеречь, схватить невидимого врага и уничтожить на подступах. Это постоянное напряжение обострило ее любовь. Алеша платил тем же. Казалось, что у них общее кровообращение, как тогда, когда он был в ней.
Подруга Нелка иногда спрашивала:
— А что с тобой будет, если он в сорок лет объявит, что хочет один прокатиться на лифте?
Но до сорока далеко. А сейчас за окном бабье лето, и мать накрыла на стол завтрак: тертая морковь со сметаной, творог, овсянка.
Мать с большим авторитетом относилась к овсу. Лошади питаются только овсом и при этом работают как лошади. Стало быть, овес обеспечивает и массу, и энергетический запас. И корень жизни — не какой-то китайский женьшень, а именно овес, он должен входить в рацион каждый день. И тогда можно быть гарантированным от наследственности, от язвы и от чего похуже.
Алеша в своей недолгой жизни ненавидел четыре фактора: принуждение, равнодушие, овсянку и черную икру. Он ненавидел, когда его слишком замечали, когда его не замечали совсем, а от овсянки и икры, отдающей рыбьим жиром, его просто рвало.
Садились за стол с разными задачами: у бабки — втолкнуть во внука корень жизни, у Алеши — не допустить насилия, у Тамары — нейтрализовать обе стороны, предотвратить вооруженное столкновение.
Бабка любила внука истово, во всю силу своей мятежной души. И овсянка — тоже выражение любви. А поскольку жизнью правит диалектика, то любовь принимает иногда самые неудобоваримые формы и формулировки. За стол сели молча, свято помня свои задачи.
— По-моему, он скоро умрет, — начала бабка, имея в виду Алешу. Ход номер один. Если Алеша не съест овсянку, он не выживет. Может быть, Тамара испугается, возьмет ее, бабкину, сторону и вдвоем они сломают Алешу. Алеша начнет по утрам есть овсянку, станет здоров, как жеребенок, недоступен никаким болезням.
Тамара все понимала, но слово «умрет», поставленное возле Алеши, это словосочетание перетряхнуло ее.
— Мама, что за манера бросаться словами? — холодея глазами, спросила Тамара. — Что за словесное невоздержание?
Алеша почувствовал, что набрал очко в свою пользу. Орлом взглянул на бабку.
— Он у тебя не ест, а закусывает, — не сдалась бабка. — Одни бутерброды. На сухомятке.
Было нетрудно догадаться: закусывает тот, кто выпивает. Мать намекала на наследственность, сыпала соль на разверстые раны.
— Алеша, съешь хотя бы две ложечки, — попросила Тамара. — Зажми нос и съешь. Как лекарство.
— Мамочка, она скользкая. Она такая противная. Алеша смотрел прямо на мать, и в его чистых глазах была одна правда и страдание за правду.
Тамара моментально сдалась. Перед правдой и страданием у нее не было аргументов. К тому же время шло, пора было отправляться в школу. Тамара не могла допустить, чтобы ребенок уходил голодным.
— Сделать тебе бутербродики?
— Только без брынзы, — попросил Алеша.
Тамара торопливо сооружала бутерброды. Мать смотрела фанатично пылающим взором попранной веры в овес. С такими лицами шли на костер за веру, и с такими же лицами на костер отправляли.
Тамара подвинула тарелку с бутербродами, рядом положила малосольный огурчик. Алеша любил острое. Творог и морковь тоже не имели авторитета, как и сама бабка.
— Еще рюмку поставь, — подсказала мать.
— Зачем? — не понял Алеша.
— Бабушка шутит.
Тамара не сердилась на мать. Она была виновата перед ней. И перед Алешей. Она пожелала быть счастлива без них. И вне их. А они?
На работе тоже все шло по-прежнему. Что могло измениться за два дня…
Тамара села в своем кабинете и стала ждать звонка. Они договорились: Юра позвонит на работу. Телефон молчал, и это было странно. Просто непостижимо. Она уже час на работе, и никаких сигналов. Если бы она была на Юрином месте, то позвонила бы уже раз шесть. Может быть, в этом и состоит разница между мужчиной и женщиной.