Лавка
Шрифт:
Тайный семейный совет. Моя мать делает примитивный расчет: если мы тоже начнем развозить хлеб, мы вернем старых покупателей, которые не желают больше таскать хлеб на своем горбу, а так как наш хлеб много лучше мельникова, мы и его покупателей переманим.
Отец раздумывает. Когда отец погружается в раздумья, он насвистывает сквозь зубы. Мать этого терпеть не может:
— Если все люди начнут поднимать такой шум, когда они захотят малость подумать…
Отец выдвигает условия: если ему (он исходит из того, что расширение торговой деятельности пройдет успешно) придется печь хлеб по три раза на дню, подавайте сюда подмастерья.
Мать возражает против подмастерья. Отец требует:
— Тогда пусть Ханка
Мать согласна. Тогда она привлечет мою сестру помогать ей по хозяйству.
— Уж пыль-то вытирать девчонка сумеет.
Мы с дедушкой три раза в неделю развозим хлеб. «Люди! Покупайте хлеб от булочника! Не покупайте мельниковы лепешки!»
Мы отвоевываем назад наших покупателей с фольварков и выхватываем из-под носа у конкурентов еще нескольких покупателей, особенно когда не требуем уплаты наличными, а продаем в долг. Мои родители считают, что одержали победу над средним мельником.
— Не по-соседски это, — обижается средний мельник. Он-де только потому и начал развозить хлеб, что центробежная сила на какое-то время оставила его без доходов с мельницы.
— А чего он возит свои лепехи на продажу, когда у него три полных короба денег в шкафу? — говорит моя мать. Легенда о сокровищахсреднего мельника уже проникла из мира детей в мир взрослых.
Родители празднуют коммерческий подъембез особого шума. Дедушка уже давным-давно подсчитал, что успех родителей с развозом хлеба не настоящий успех.
— Радуются на такую безделицу, все равно как дети, — это говорит мне дедушка, когда мы с ним развозим хлебы, и я, как взрослый,кивком подтверждаю справедливость дедушкиных расчетов и делаю это вполне искренне. Мне и в голову не приходит усомниться в справедливости той истины, которую открыл полубог, он же дедушка.
— Ты только прикинь, — так обычно начинаются дедушкины экономические монологи, — ты прикинь, мы тратим время, возим хлеб на прогулку,про лошадь я уж и не говорю. — И дедушка высчитывает, сколько дел мы могли бы переделать за то время, пока возим хлеб на прогулку.Я опять с ним соглашаюсь. Что до меня, я мог бы употребить время, истраченное на развозку хлеба, чтобы наловить лягвят (головастиков) в деревенском пруду. Я давно уже собираюсь насажать головастиков в бочку для дождевой воды и понаблюдать, как они медленно-медленно превращаются в лягушек. А потом я хочу набрать полный мешок лягушек и перенести их в озерцо на месте заброшенной шахты, которое у нас называется озеро Феликс.Сидеть на берегу озера до смерти скучно. Там нет даже водорослей. Вот я и хочу оживить мертвую воду с помощью лягушек и на свой лад расширить большую жизнь.
— Да ты не слушаешь, — говорит дедушка и тем отрывает меня от моих грез. Он доходчиво объясняет, что он сидит здесь на подводе и, если можно так выразиться, развозит собственные деньги. Отец хоть и мнит себя владельцем пекарни, но почти больше половины всего нашего хозяйства принадлежит дедушке. А то мы и жить по-настоящему не смогли бы, наполовину мы живем за дедушкин счет. Я опять киваю. Почему бы мне и не жить за дедушкин счет, коль скоро, как не раз рассказывал сам дедушка, когда мне был один годик и я лежал мертвец мертвецом, он спас мне жизнь.
Огромные количества ветра, и дождя, и солнечного света хлопочут над деревней Босдом среди вересковой пустоши и вызывают то одни, то другие последствия, и наша дружба с сыном мельника становится все более — тут я позволю себе прибегнуть к лексикону журналистов — нерушимой. Мы и сыновья мельника решительно не способны видеть друг в друге конкурентов. Мельников сын Густав посвящает меня в свои
— И еще как смогу-то, — откликаюсь я, и тут Густав поверяет мне страшную тайну: мандолину надо заказывать на мое имя. Ему надо ходить на работу, его наверняка не будет дома, когда мандолина придет в Босдом. Я должен получить пакет, но до Густава не открывать.
Густав работает подносчиком на фриденсрайнском стекольном заводе, он так называемый мальчик на побегушках, но считает себя вполне зрелым и совершеннолетним, а главное — великим добытчиком. Так неужто ему нельзя купить самую хорошую мандолину, какая только есть на белом свете, только потому, что его отец этого не желает? Он сует мне в карман свернутые трубочкой деньги, чтоб было чем расплатиться, когда придет посылка наложенным платежом.
И снова я каждый день, как и в ту пору, когда подторговывал оконными дребезгами и бомбами-вонючками, поджидаю сразу после обеда нашего почтальона. Я сижу на каменной ступеньке крыльца. Всевозможные мухи, толстые, как богатые крестьянки, и стройные, как барышни, ползают по мне и слизывают с моей кожи что им надо. Прозевать почтальона я не могу, ему наш дом все равно не миновать. На стене нашего дома между входной дверью и дверью в лавку висит общинный почтовый ящик синего цвета. В соседнем селе Гулитча находится сортировочное почтовое отделение. Там служит начальник отделения и два почтальона. Почтальоны работают посменно. Одного из них звать Юришка, он человек солидный и разводит кроликов. Едва завидев меня, он тотчас начинает про них говорить. На мой взгляд, он еще не далеко ушел в науке кролиководства. Своих кроликов он называет домашние зайцы.«Запомни, — наставляет он меня, — сама(так называют у нас крольчиху), как захочет окролиться, сразу бьет задним копытом, тут уж смекай: счас я сяду в гнездо».
Я наблюдаю за своими кроликами. Теория почтальона не подтверждается. Наша самабьет задними ногами, потому что хочет отогнать меня, зрителя, чтоб я не тронул ее детенышей. Но Юришка безмерно горд своим открытием, как псевдоученый — своей уязвимой гипотезой, вдобавок Юришка не вызывает у меня доверия потому, что называет крольчихины ноги задними копытами.
Другого почтальона звать Начко. Развозя почту, он заезжает в три трактира и попадает к нам уже заметно навеселе. У Начко тоже есть своя излюбленная тема. Он говорит так, как говорят в Нижнем Лаузице, но все-таки не на босдомский лад, и очень этим гордится.
— Чтоб ты знал, — говорит он, — я родом с финстервальдской стороны, у нас и говорят по-другому, и все там другое, лучшее, как у вас. Кабы не война, я б ни в жисть сюда не попал.
И Начкины присказки я тоже знаю наизусть. Постоянный репертуар обоих письмоносцев заставляет меня усомниться в полноценности взрослых людей. Один в подпитии, другой в трезвом виде каждый раз рассказывают одно и то же. Может, они сами ненормальные, а может, они воображают, будто с мальчиком школьного возраста надо разговаривать как с ненормальным?