Лавка
Шрифт:
— Мне врач запретил курить. Ради бога, не рассказывайте жене, что я здесь курил. — Он снова делает пять-шесть затяжек, выдыхает и спрашивает мою мать: — Слышите, как свистит?
— Взаправду, господин барон, — соглашается мать.
Барон с содроганием бросает на землю недокуренную сигарету и просит мать растереть ее ногой.
Так протекают гастроли — или выступление — господина барона перед дверьми нашей лавки. А выступление театральной труппы сопровождается звоном колокольчиков и бенгальским огнем. Мы, Франце Будеритч, Альфред Заступайт и колченогий Эрих Ханшков, торчим под окнам.Окна изнутри занавешены скатертями, но ученики стеклодувов, которые по возрасту
На другой день мать, обслужив покупателя, приходит из лавки в полном блаженстве:
— Приходил тот, что играл у них главного.
— Чего он хотел-то? — любопытствует бабусенька-полторусенька.
— Три пачки гарцского сыра. А я дала ему цельных четыре, уж больно он хорошо давеча играл.
У нашей матери вспыхивает очередная плантоническаялюбовь. Немного погодя в лавку наведывается дива. Ей нужна розовая шелковая лента для театральной прически. Мать справедлива по отношению к тайной сопернице — она просто дарит ей четверть метра ленты да вдобавок нахваливает ее:
— Ах, вы так бесподобно вчера помирали! Я прям в жизни не забуду…
В этом году культурным мероприятиям просто нет конца. Поздней осенью в село прибывает волшебник. Волшебник? Лично я знаю волшебников только по сказкам и хочу пойти на представление вместе с родителями.
— Нельзя тебе с нами, — отвечает мать, — я слышала, они там распилят одну даму.
— Значит, они убийцы, а, мам?
— Все думают, что они ее распилили, а на самом деле нет, — говорит мать.
— Но тогда, значит, я могу пойти с вами?
Мать беспомощно:
— Не надо бы тебе так много думать…
— А сколько можно?
Мать бледнеет. Я пугаюсь, что она сейчас упадет на пол, как падает всегда, когда растеряется. Но про себя я все-таки продолжаю думать.
— Мам, можно мне взять конфетку?
— Возьми одну.
— Мам, можно мне один раз подумать?
— Один раз можно.
Мать рассказывает о представлении волшебника. Никого там, оказывается, не распиливали. Женщина, которая прислуживала волшебнику, подавала ему кольца и платки, держалась с господином волшебником очень нагло, хотя она ему даже и не жена, а всего лишь партнерша. Партнерши, как мы тут же узнаем, — это просто такие женщины. Некоторые из них даже живут с мужчиной невенчанные. А вот волшебник был очень из себя интересный. Глаза все равно как черный кофе, волосы кудрявые, зубы белые и усики лихие. Словом, у моей матери очередной приступ плантоническойлюбви. А на учителя Румпоша она очень даже серчала. Волшебник раздавал чистые листочки, чтобы зрители на них написали какую-нибудь фразу. Потом партнерша собрала эти листочки в шляпу, а волшебник прикладывал их один за другим к своему лбу и видел их насквозь. И хотя это было для него очень утомительно, он сумел точно прочитать, на какой бумажке что написано. Учитель Румпош написал на своем листочке: «Эх ты, старый осел!» Румпош просто бандит, завершила свой рассказ мать. Достанься ей такой листочек, уж она бы написала на нем что-нибудь покрасивее. «Я люблю тебя» — вот что она бы написала.
В этом месте раздается классический удар отца кулаком по столу. Посуда дребезжит, карбидная лампа мигает и гаснет, что-то перегорело: то ли восторг в матери, то ли сама
И нечего отцу так грохать по столу. Вполне возможно, что в случаях, которые остались нам неизвестны, он выходил за рамки плантоническойлюбви, но не потому ли он выходил за рамки, что был вынужден снова и снова наблюдать плантоническиеувлечения моей матери, в настоящее время — увлечение этим монтером, этим Шнайдером, который так предупредительно обходится с людьми, стенами и пожеланиями моей матери и говорит с таким звонким силезским акцентом.
— Доброго вам здоровьичка, фрау Маттен, — говорит он на прощание, — а мы с вами в этой жизни навряд ли встренемся.
Мать готова зарыдать, но отец удерживает ее слезы бесцеремонной репликой:
— Много с кем рад бы не встренуться в этой жизни, а там глядь — и встренулся.
Уезжают все монтеры, все, кроме одного. Этот один женился в Гулитче. Он останется, он сможет приветствовать электрический ток, когда тот пожалует в Босдом. Я с нетерпением жду этой минуты, я представляю себе торжества, музыку, я думаю, что Коллатчева капелла в честь его прибытия исполнит перед памятником хорал: И свет нисходит к нам с небес…или что-нибудь похожее.
Но ток прибывает к нам без всякой торжественности. Сперва он возникает из школьных разговоров: «Ток пришедши, у нас он уже был».
Я возвращаюсь как-то из школы, а ток уже успел добраться до нас. Монтер, который женился в Гулитче, ввертывает первую лампочку и наставляет моего отца в этом искусстве. Мой отец сразу становится значительным лицом и наслаждается своей значительностью. Я должен поддерживать лестницу, мы следуем из комнаты в комнату, и каждый раз, когда вспыхивает очередная лампа, отец нахваливает себя:
— Вот уж не думал, что так быстро начну кумекать в иликтричестве.
Итак, мы все при электричестве, одни побольше, другие поменьше. У нас освещение по всем комнатам и в сарае, только в угольном складе нет и в домике, где дверца с сердечком, а почему не провели в тот домик, мой девяностодвухлетний отец и по сей день не может ответить, когда я приезжаю навестить его. А вот жестяные трубочки, которые тогда прибивал к стене монтер Шнайдер, до сих пор на месте, и даже два-три старых выключателя, которые надо было не нажимать, а крутить, тоже тут и словно подмигивают мне: «А помнишь?..»
Многие сельчане допускают свет не во все помещения. Каждая точка стоит денег, за каждую в конце месяца при подсчете придется платить. Есть и такие, которые обходятся всего двумя лампочками — на кухне и в чистой горнице, а во всех остальных по старинке горят керосиновые либо карбидные лампы. Для них электрический свет все равно что блюдо на десерт, компот или там пудинг. На ярмарку и на масленицу зажигают свет в чистой горнице, чтоб гости ненароком не спросили: «Вы никак отстали от моды?»
Какой восторг мы испытывали, мой дружок Герман и я, когда Витлинги на Козьей горе завели у себя электричество. Какими просвещеннымиони нам тогда казались и какими убогими кажутся теперь со своей единственной лампочкой и непостоянным током от шахты, с этим тусклым, ржаво-желтым светом, который иногда мигает, а иногда и вовсе гаснет на несколько часов. Меня так и подмывает задуматься кое о чем, что прежде именовалось сравнительность,а нынче — относительность:когда мы переехали из Серокамница в Босдом, мать разогревала свой утюг раскаленным углем и должна была следить за ним, проверять, смочив слюной указательный палец, прижимать его к гладкой поверхности утюга и по шипению угадывать, можно ли уже выпускать утюг на белье.