Лавка
Шрифт:
На рождество Румпош в качестве такого сюрприза потчует босдомцев любительским искусством. Он муштрует нас, готовя к представлению в сочельник. Возможно, он всего лишь хочет досадить пастору Кокошу, ибо Кокош — его политический противник, он голосует за пангерманцев и заигрывает с объединением, называющим себя Стальной шлем.Возможно, Румпош намерен своей постановкой перебить клиентуру у Кокоша, которая независимо от партийной принадлежности, будь то социал-демократическая, пангерманская или вовсе беспартийная, дружно топает в сочельник в Гулитчу, в тамошнюю церковь.
Я должен первый раз представлять в театре — выйти на деревенскую сцену и произнести несколько
Потом занавес поднимается, открывая взорам убранство хижины дровосека. Зрители видят перед собой кособокую плиту, щепки и двух сыновей бедного дровосека, которые за неимением иных рождественских подарков одаривают друг друга этими щепками. Бедных сыновей бедного дровосека изображают Рихард Ковальский и я. Входит наш отец, он шатается, прижимает к своему лбу кусок серой мешковины, ложится на пол и стонет. Он рассказывает нам, что произошло, хотя мы и без него все знаем, мы сами читали пьесу, но он все равно рассказывает, что случилось, чтобы и публика об этом узнала. Кроме того, он оповещает собравшихся, тоже окольным путем, якобы рассказывая нам, что рождество мы справлять не будем, мы же видим, что с ним стряслось. А матери у нас нет. Пьеса чисто мужская, и феминисты могли бы, конечно, бросить в нас камень, вот только феминистов тогда еще не было.
Выясняется, что мы, дровосековы дети, очень понятливые, и мы отвечаем отцу в таком духе: не беда, отец, на тот год снова будет рождество, ну и тому подобное. Мы хлопочем над отцом, мы перевязываем рану, нанесенную ему за кулисами с помощью мармелада, мы укладываем его на лежанку, мы растапливаем печь. При этом я обращаю внимание на сценическое время,которое иногда доставляет множество хлопот писателям, особенно драматургам. Наш автор поручает нам растопить печь и надеется, что благосклонная публика по доброй воле мысленно умножит время, потребное для топки, во всяком случае, никто из зрителей не встает с криком: «Быть того не может, чтоб они так скоро добрались», когда видит, как граф и его кучер, которые успели тем временем закупить для нас подарки в лесной лавке,переступают порог нашей хижины. За окном завывает снежная буря, но свечи на елке, принесенной нашими благодетелями, не погасли от ветра, и это обстоятельство публика тоже принимает с легким сердцем, принимает, чтобы не прерывать действие. С ходом времени мы все успеваем привыкнуть к подобным условностям и охотно миримся с ними в так называемых реалистических фильмах: промокнув до нитки под грозовым дождем, человек открывает входную дверь и предстает перед нами в совершенно сухом костюме.
Итак, граф и кучер находятся в хижине дровосека. В тетрадочке по этому поводу говорится следующее: Карлхен и Фрицхен ликуют.На всех репетициях мы до того наликовались, что ликовать теперь нам просто невмоготу. Куда важнее проследить, не капнет ли Коллатченов Эрихен, он же графский кучер, который криво держит елку с горящими свечами, воском себе на лицо. Учитель Румпош, наш подсказчик(слово
Туг опять в мою книгу просится история к случаю. Однажды вечером (зима устраивает порой перед самым рождеством такие вечера) моя мать вдруг сказала: «Ох, до чего ж мне тепленькой хочется!» Тепленькойу нас называют колбасу, которую в других местах называют сарделькой. Если покупаешь неразогретую, чтобы разогреть дома, она называется холодная тепленькая,а когда покупаешь разогретую, о ней говорят теплая тепленькая.Я должен принести матери теплую тепленькую,чтобы она могла поесть сразу, как я вернусь.
На обратном пути я прохожу мимо Ленигковой беседки. Там Ленигкова Кете и Ноакова Эльзбет в темноте (любопытно, любопытно) выясняют, кто в нашем будущем рождественском представлении самый занятный, и приходят к выводу, что это Рихард Ковальский. Я недоволен. Ковальский Рихард самый занятный потому, что тот, кто написал пьесу, сочинил для него самый остроумный текст, мне же, как я узнал впоследствии, он подсунул роль белого клоуна,который призван поставлять глупому Августуреплики для остроумных ответов.
Меня злит, что девочки не делают различия между сценическим и словесным искусством. Мысль не дает мне покоя, и я намерен продемонстрировать им это различие.
А теперь вернемся к рождественскому представлению: Коллатченов Эрих, он же графский кучер, кладет елку и подарки на стол, а Кронкенов Альвинко, наш отец, презрев рану на лбу, начинает разбивать кулаком орехи, так положено по роли, и, глянь-ка, из расколотых орехов катятся золотые монеты. Альвинко, то есть наш отец, говорит: «В любом орехе есть декаты,ну, будем мы теперь богаты». Учитель Румпош долго бился над словом дукат,но безо всякого успеха. Альвинко так и остался при своих декатах,и Румпош махнул на него рукой. Он и тому был рад, что дукаты у Альвинко катились, как и положено, потому что они, конечно же, не лежали в орехах, а прятались у Альвинко в кулаке. Высокое искусство иллюзиониста!
Покуда дукаты катятся, граф обращается к нам, сыновьям дровосека, и говорит: «А вас я пошлю учиться к самым великим ученым».
«Я бы хотел быть кондитером», — отвечает Рихард согласно роли. Люди смеются. Поскольку для меня, как уже говорилось выше, автор не предусмотрел никакого ответа, я наскоро сам его придумываю: «А я бы хотел быть с лошадям!» Публика и меня награждает смехом, смех публики — лакомство для артиста. Но Румпош стоит за боковой кулисой и бранит меня за своеволие и явно страдает от мысли, что не может выйти на сцену и наказать меня.
Теперь я говорю своему брату: «Карлхен, я, видно, никак не проснусь?», и Рихард Ковальский, любимец автора, отвечает: «Ура! А я сейчас кувырнусь!» Он и в самом деле кувыркается, и опять публика смеется, а я дожидаюсь, пока смех умолкнет, и тоже кувыркаюсь и получаю в награду больше смеха, чем Рихард; тогда тщеславный Рихард кувыркается по второму разу, и я тоже, а учитель Румпош беснуется за кулисами, потому что трогательная рождественская пьеса превращается таким путем в партерную акробатику. Публика смеется не переставая, и Румпош велит опустить наш занавес с итальянским пейзажем, потому что железным театральным занавесом мы покамест не обзавелись.