Лавка
Шрифт:
— Боже мой, — говорит моя мать, — а ты еще помнишь, как мы занимались с тобой ремизным делом?
Если перевести с обывательского языка на обычный, это значит: когда мы работали на фабрике. У фрау Лауке через равные промежутки времени правый глаз то вспыхивает, то становится маленький. Фрау Лауке обглядывает мою мать со всех сторон и говорит:
— Ты и нонче-то совсем как тогда, вот только задница у тебя стала еще ширше. Ну и лады.
Моя мать пытается проглотить этот странный комплимент, но безуспешно, сперва надо отплатить той же монетой.
— Да и ты мыргаешь не меньше,
Ох уж это моргание, Лаукша знает, что это скверно выглядит. Двойное страдание. Мало того, что глаз дергается, так еще посторонние люди, когда говорят с ней, думают, будто она не принимает их слова всерьез и на все подмигивает. Лаукша заливается слезами:
— Моей вины тут нет, а я терпи.
Мать должна утешать ее, и утешает с превеликой охотой, потому что ответный удар попал в цель. Мать рассказывает о разговорах, которые ведет у себя в лавке с госпожой баронессой.
« — Да неужли, госпожа баронесса?! — это я ей.
— Вот представьте себе, фрау Матт, — это она мне».
А Лаукша начинает толковать про иностранные сорта табака, будто сама каждую неделю ездит за ними на Суматру, а то на Кубу: «„Tabacco fini“, и вообще товар высшего сорта, понимаешь?»
Потом они обедают. К обеду Лаукша приготовила картофельное пюре с фаршем (жареный фарш для начинки колбас), а вместо компота подает заварные кольца с кремом от кондитера Брозена. На долю моей матери заказано три штуки.
Потом мать снова надевает ботинки, вернее сказать, впихивает ноги в ботинки, которые незаметно сбросила под столом, и собирается в путь, чтобы купить сладости, шоколад и съедобные елочные украшения.
Дедушка тем временем закупает листовой табак, но в первую очередь свой горький чай из исландского мха, после чего наносит визит Шветашу и Зайделю— фирме-поставщику. Не забывайте, что дедушка снова выправил себе патент на коммерсанта! Да, да, не забывайте, ибо по воскресеньям или вообще когда ему заблагорассудится дедушка занимается торговлей, продает чаще всего костюмную ткань деревенским парням. У стекольных и горняцких подмастерьев завелся легкомысленный обычай каждые два-три года справлять себе новый костюм в соответствии с требованиями моды. Дедушка без устали восхваляет эту моду, потому что она приносит ему доход, хотя сам он за все время, что я его знаю, не справил себе ни одного костюма. Крестьянская беднота старой закваски всю жизнь обходилась двумя костюмами, во-первых, тем, что носили до свадьбы, а во-вторых, тем, что справили к свадьбе, разве что человек со временем растолстеет, но с чего бы ему толстеть?
Фабрика Шветаша и Зайделяраскинулась вдоль одного из рукавов Шпрее, именуемого в народе Молотковая лужа.Если в глазах матери лавка Штерца является эталоном торгового предприятия, то для дедушки фирма Шветаш и Зайдель— образец богатства и счастливой жизни.
Дедушка набирает там образцы новых материй, новых десайнов,как он выражается. Обслуживает его господин Зайдель, который выполняет в этой фирме роль прислуги за все.У господина Зайделя красный нос и вокруг носа тоже краснота. Дедушка утверждает, будто у господина Зайделя есть нюх на моду, и, хотя дедушка мало к кому испытывает почтение,
— Нынче в моде клетка! — провозглашает господин Зайдель. — И не только клетчатые костюмы, но и пальто тоже. Рисунок «цирк», ткань отлично продается.
«Все равно как для карнавала, — думает дедушка, — но молодые-то стекольщики, поди, знают, какая нынче мода».
Входит господин Шветаш и раскланивается с дедушкой. У Шветаша короткая шея, волосы торчком, ни дать ни взять еж в парадном костюме. Дедушка неслыханно горд. Как к нему относится пастор, учитель или коммивояжеры, ему наплевать, но «коли-ежели Шветаш меня уважает, это для меня большая честь. Он мог и не вылезать из своёй стеклянной будки, а вот вылез же, как увидел, что я тут, — похваляется дедушка дома. — Вылез и говорит, Кулька, говорит, я себе автонобиль купил. Мог бы и не говорить, но мы с ним все равно как друзья».
Да, господин Шветаш добыл автомобиль и сбыл выездных лошадей. Осталась повозка, шестиместная охотничья повозка. Господину Кульке или его почтенному зятю она случайно не нужна?!
Говорят, у каждого человека есть слабое место, говорят, у некоторых есть даже два или три слабых места. Так вот, слабое место дедушки — это фирма Шветаш и Зайдель.А тут не кто иной, как сам господин Шветаш предлагает господину Маттеусу Кульке свою повозку. «Потому как он ее первому встречному не доверит», — выхваляется потом дедушка перед бабусенькой.
Господин Зайдель охотно проводит дедушку в каретный сарай, чтобы продемонстрировать ему повозку — по распоряжению господина Шветаша. Но дедушка великодушно отказывается от этого предложения. Незачем ему глядеть на карету, господин Шветаш в жизни не предложит ему старую и облезлую. Вот малость бы времени на размышление, если можно… Времени? Разумеется! Хоть месяц, хоть дольше, если дедушка пожелает. А чтобы как-то скрасить это время и сделать его подоходнее, господин Шветаш предлагает дедушке материи с небольшими ткацкими изъянами, материи по исключительной, неповторимой цене, которую при продаже можно без труда превратить во вполне разумную цену.
«Шветаш знает, кому это предлагать», — выхваляется дедушка. Мужчине нужно, чтобы им восхищались, но за недостатком желающих он готов довольствоваться тем восхищением, которое в состоянии изобразить его жена. Бабусенька-полторусенька привычно кивает в такт дедушкиным словам, но тот, кто хорошо изучил ее повадки, поймет, что она думает о своем, к примеру о том, положила она синьку, когда замачивала белье, или не положила. Поразмыслив, она приходит к выводу, что положила, а ее кивки, которые дедушка относит на свой счет, касаются синьки. Белье, синька и карета Шветаша имели возможность хотя бы раз в жизни, хотя бы абстрактно встретиться, но, поскольку бабусенька не слушала, встреча так и не состоялась.
Батюшки, куда это нас занесло, мы ведь еще не управились с рождественскими закупками в Гродке. И дедушке надо борзиться.(Так говорят у нас, когда кому-то надо поторапливаться. Тут уж я ничего не могу поделать. Если, говоря о своем дедушке, я скажу: он торопился, не исключено, что, когда я в очередной раз приеду к нему на могилу, из плюща высунется грозящий палец и до меня с порывом ветра донесется дедушкин голос: «Отродясь я не торопился, и с чего это ты так ломаешься».)