Лавка
Шрифт:
Теперь же я возомнил, что постиг законы и технологию сочинительства, я надеюсь, что они сработают и в моем исполнении, а вдобавок я могу сразу напечатать свое произведение.
Подобно многим молодым поэтам, вознамерившимся создать произведение, которое заставит о себе говорить, и знающим название своего труда еще до того, как написана хоть одна строчка, я, не написав ни единой буквы, уже знаю день и время постановки.
Прежде чем заняться непосредственно сочинительством, я печатаю афишки, они же рекламные листки, где говорится: «На ближайший период единственное представление драмы Человек в болоте.Пьеса с бенгальскими огнями в помещениях фирмы Матт, первый день нового года, восемь часов вечера. Сочинитель и постановщик Эзау Матт».
Называя наш дом фирмой,я делаю это, чтобы снискать благосклонность отца. Он любит, когда про лавку и про его пекарню говорят, что это фирма.За словом фирма,с точки зрения моего отца, скрывается нечто более возвышенное и благородное, чем предприятие или домовладение.
Вскоре мне становится ясно, о чем пойдет речь в моей пьесе. Мне приходят на ум электрические елочные свечи, которые я видел в Дёбене, и моя фантазия разыгрывается безудержно.
Первые фразы пьесы я с трудом печатаю резиновыми литерами из своего набора. Но процесс печатания тормозит полет моей фантазии, я боюсь, что из моей головы того и гляди повалит дым, как от горящих тормозов. Кроме того, меня, как нынче принято говорить, поджимают сроки. Первый день нового года неумолимо приближается.
И вот как-то вечером между рождеством и новым годом пьеса завершена. Нетрудно догадаться, что я, подобно большинству начинающих авторов, считаю свое произведение лучшим из всего когда-либо созданного в этой области, с той только разницей, что я храню эту тайну про себя и не выбалтываю ее направо и налево. Пусть люди сами догадаются, пусть сами увидят.
В бедной избушке беседуют муж и жена. Муж хочет побывать в городе, чтобы купить там электрические свечи для елки. «Они ж стоят сколько!» — восклицает жена. Муж в свою очередь напоминает ей, что у соседей через дом от них в прошлом году елка загорелась, а с елки огонь перепрыгнул на гардины. «Это ж раз в сто лет бывает», — упорствует жена.
Но мужа ничто не может остановить. Пусть электрические свечи стоят сколько хотят, все равно сгоревший двор вместе с гумном стоит больше. Он уходит, попадает в пургу, и блуждающий огонек заводит его прямиком в болото. Перед тем как ему окончательно увязнуть, его спасает другой крестьянин, который с фонарем проходит мимо. Ну и, натурально, в фонаре у него горит елочная свечка,и человек в болоте догадывается, как это надо понимать.
Первый человек, которого я знакомлю с пьесой, — моя сестра. Люди, слушающие написанный текст непосредственно в литературной кухне, все равно что лакмусовая бумажка в обращении с химикалиями. Моей сестре не только предназначена роль Женщины у очага,она должна сверх того пять раз переписать пьесу, чтобы каждый исполнитель получил экземпляр текста. Покуда сестра пишет, я заглядываю ей через плечо и обнаруживаю то тут, то там место, которое уже спустя день после написания требует переделки. Два дня назад мне все нравилось безоговорочно, но за это время я стал старше на два дня и соответственно — другим человеком. Моя сестра требует, чтобы я выкинул несколько чрезмерно крепких выражений из ее роли. Ни за что на свете, даже и по ходу пьесы, она не согласна прилюдно сказать своему мужу: «Как бы тебе не обмараться со страху!»
В те времена мне было еще невдомек, что каждая дива выдвигает свои условия и требует изменений в тексте, более того — что ее требованиям идут навстречу, коль скоро она близка сердцу режиссера или сочинителя. Моя дива близка мне всего лишь как сестра. Я долго с ней торгуюсь и под конец вынужден пригрозить, что передам ее роль Эмке Матчковой, тогда сестра умолкает и пишет дальше.
После чего на мою голову сваливаются режиссерские заботы: где взять болото, чтобы в нем мог увязнуть мой электролюбивый герой, которого, разумеется, буду играть я? Я просто вынужден его играть, поскольку не верю, что Заступайтов Альфредко, провалясь в болото, сумеет втолковать публике, будто теперь ему все ясно и он готов вернуться от электрических к стеариновым свечам.
Да, господа хорошие, просто ума не приложу, как мне быть с болотом. Как и положено режиссеру, я прокручиваю все возможности. Вообще-то мы хотели выступать в чистой горнице, а зрители чтоб сидели в гостиной. Но как сотворить в чистой горнице болото, не выпилив для этого в полу дыру нужных размеров? Поскольку у Румпоша на уроке географии я узнал, что существуют и высокогорные болота, я начинаю прикидывать, а не стоит ли и мне устроить высокогорное? Можно взять деревянную лохань у бабусеньки-полторусеньки и наполнить ее хворостом и мхом. Сестра знакомит мать с моим замыслом. Ка-ак? Натаскать в ее чистую горницу хворосту и мха? Не бывать этому!
А может, мою пьесу и представлять-то не стоит? Может, попросить у матери припасти для каждого зрителя пирожных и по чашечке солодового кофе? Неужели зрители при таком угощении не способны тихо сидеть и читать мою пьесу, а когда дочитают, похлопать? На два часа, не меньше, я вдохновляюсь этим планом, потом мое воображение, именуемое также предвидением, ставит на нем жирный крест. Я уже слышу, как дядя Эрнст говорит: «А, штоб тебе! Опять я очки забымши!» И как соседка Ленигкиха говорит: «Господи Сусе! Ну и почерк, нынче детей в школе так учат писать, прям ничего не разберешь!» А кроме того, мой творческий инстинкт сперва тихо, а потом очень даже назойливо подсказывает мне, что зрители лишь тогда проникнутся моими мыслями, когда человек, я, другими словами, провалится в уготованное ему болото и будет спасен лишь ценой больших усилий.
Я стал рабом собственной пьесы. Она лежит, сочиненная и записанная, и выдвигает требования, скорей даже не требования, а приказы. Может, лучше бы завести героя под дерево, и чтоб дерево рухнуло от бури? Но как установить среди комнаты дерево, достаточно большое, чтобы придавить человека?
Наконец мелькает спасительная идея: ведь у нас в доме уже есть дыра! Можно подумать, будто моя неугомонная фантазия сама вырыла ее мне на потребу, но нет, дыра так всегда и была, роскошная дыра, выемка для ног перед нашей печью.
И уж так оно бывает: едва у поэта мелькнет правильная идея, ему тотчас явится все, что необходимо для воплощения идеи в жизнь, то ли она сама приносит все нужное с собой, то ли тянет следом. Не успела моему взору открыться выемка, как одновременно явился зрительный зал с ярусами: из кухни в пекарню ведут пять каменных ступеней. Ступени можно застелить мешками и усадить на них зрителей. А для нашей матери, которая по своему телосложению одна может занять целую ступеньку, я поставлю справа от сцены плетеное кресло — почетную ложу.