Лавка
Шрифт:
Я вовсе не стремлюсь поскорей стать мужчиной или мальчиком, у которого сквозь чулки, как колючки на чертополохе, пробивается мужская растительность, но из самого обычного честолюбия я не могу слушать, как хвалят этого грудинкопожирателя, тогда как я, поедатель свиных почек и сухих ломтиков печени, сижу рядом безо всякой похвалы. Я решаюсь продемонстрировать им, что могу глотать эту треклятую грудинку даже без горчицы, без перца и без соли. Тут самое бы время сказать, будто я набрасываюсь на грудинку, презрев даже смерть, но презрение к смерти до того затаскано и заезжено газетчиками, что ничего больше не означает, пожалуй, здесь будет лучше поговорить о презрении к жизни. И если с меня потребуют еще одну картину того состояния, в котором я пребывал, когда наперегонки с Вернером поглощал грудинку, я могу вам напомнить то состояние, в котором находился позднее, когда Чарли Винд учил меня глотать огонь, ну, в общем, сами понимаете.
Первым человеком, похвалившим меня за мужественное поедание грудинки, была тетя Маги, а уж потом это замечает один гость за другим, вот ведь надо же, десятилетний паренек, а тоже старается занять место хотя бы в самом низу таблицы участников тогдашней олимпиады по грудинкоедству. Они восхищаются мной, я и сам собой восхищаюсь, покуда чувствую себя мало-мальски сносно, но больше всего восхищает меня то обстоятельство, что я, сам того не подозревая, умею, оказывается, найти подъездные пути, ведущие к грудинке.
Коли мышка сыта, ей и мучица горька, гласит поговорка, которую люди, не вышедшие из народа, любят иногда называть народной мудростью.Но я, хоть и остроморденький, словно мышь, все-таки не мышь, а человек, и мне вдруг припоминается, что я ем сейчас ту самую свинью, которую моя бабушка смазывала керосином от вшей. Мне становится противно, и я уже готовлюсь выдать хорошую рвоту, но в это мгновение все гости вскакивают из-за стола, бросаются к окнам и глядят на улицу: к нам на двор въезжает карета, запряженная двумя элегантными лошадками, с кучером в зимней ливрее на козлах, но без седоков внутри — нечто абстрактное, гордость моего дедушки, он гордится каретой от самого Шветаша и Зайделя,это самый крупный подарок ко дню рождения, когда-либо полученный моей матерью от дедушки. (Не будем в эту высокоторжественную минуту вспоминать той партии костюмных тканей с незначительными фабричными дефектами и по льготным ценам, которая связана с покупкой данной кареты.)
Позднее, когда мой отец выступит с заявлением, что именно наши семейные скандалы привели к созданию окружного суда в Гродке, он заявит также, что дедушка приплюсовал сумму, затраченную на покупку кареты, к сумме, некогда одолженной им нашему отцу на покупку всего заведения в Босдоме. Правду говорил отец или нет, установить невозможно, потому что он не знает, какую сумму денег взял у дедушки взаймы, и еще потому, что он так и не удосужился их вернуть. Поскольку дедушка в одна тысяча девятьсот сорок пятом году, после второй большой войны, умирает, прожив на свете девяносто один год с небольшим, и поскольку мой отец умирает лишь тридцать шесть лет спустя, на девяносто третьем году жизни, он оказывается в более выигрышном положении и может не чинясь живописать правнукам злокозненный нрав прадедушки, а занимаясь этим самым живописанием, никогда не забывает присовокупить, что, мол, прадедушка очень любил делать подарки, платить за которые приходилось ему, моему отцу. Вот так-то!
Не могу я умолчать также и о том обстоятельстве, что моя мать с младых ногтей мечтала разъезжать в карете. Эта настоятельная потребность возникла в те времена, когда дедушка служил выездным кучером у строительного советника, масонаЗильбера в Гродке. Господа ежегодно отправлялись летом на воды, а чтобы у лошадей за время их отсутствия не началось воспаление копыт, дедушка обязывался регулярно их выезжать. Он запрягал лошадей в карету и возил свою Ленхен на прогулку. Впрочем, в тот период, когда род Маттов шел войной на род Кулька, мой отец утверждал, будто мой дедушка катал не только свою Ленхен, но и других людей, за деньги, между прочим.
Теперь займемся каретой. Если не изложить хотя бы в общих чертах ее судьбу, хроника нашего семейства будет неполной. Раз я вызвалее, как говорят иллюзионисты, мне и надлежит позаботиться о том, чтобы она снова исчезла. Этого требует жизнь.
Цвести дано не только цветам, цветут также кареты, дома и прочие вещи. У каждого есть свой приход и свой уход.
Выясняется, что карета чересчур тяжела для одной лошади, но по две лошади стояло у нас на конюшне лишь в те благословенные времена, когда дедушка и отец, проходя некий отрезок жизни рука об руку, сообща барышничали на ярмарках. Когда дедушка отвратил свой лик от конеторговли, выяснилось, что в одиночку моему отцу не суждена торговая удача. Короче говоря, золотая каретаматериных снов на наших песчаных дорогах — это мука мученическая для одной лошади.
Карета праздно стоит на гумне, стоит и мешает, ее надо выкатывать, когда свозят зерно нового урожая, потом ее снова закатывают и снова выкатывают, когда начинается молотьба. Туда-сюда, сюда-туда.
Моя мать изготавливает чехол из ткани, которая идет на фартуки, красиво расшивает его по краю крестом и укрывает свою карету. Чтоб защитить ее от половы. Для матери карета становится своего рода сервантом на колесах.
Истинными потребителями кареты делаемся мы, дети, а именно по дождливым дням, когда нельзя играть во дворе. Мы снимаем с нее чехол, мы запрягаем в нее воображаемых лошадей и разъезжаем то как господин барон и госпожа баронесса, то как Шветаш с Зайделем, разъезжаем по странам, где вам в жизни не бывать.
Для отца и дедушки карета — это предмет, потребный для разжигания гнева в одном и контргнева в другом.
— Вот уж дерьмо так дерьмо! — восклицает отец и просит мать по-хорошему, а то и по-плохому продать это чудище, но тут же встречает отпор со стороны клана Кулька.
— Продать отцово подаренье? Да ни за что, по крайности пока он жив! — заявляет мать.
Так она и стоит, наша карета, так и стоит, несмотря на чехол, ее обгладывает время и разъедает моль. А она все стоит, она все стоит, пока, уже в конце второй большой войны, незнакомые люди не помогают ей найти свое назначение. В одно прекрасное утро карета становится на колеса и уезжает прочь со двора. Хлопая на ветру дверями, гумно выражает этим хлопаньем свое сожаление по поводу того, что не уберегло нашу карету. Я же доказываю себе, что карета приняла участие в марше на Берлин. Что в ней развозили раненых солдат по госпиталям, вот что я себе доказываю. Однако моя мать с ее ненасытной душой ухитрилась пользоваться каретой до конца жизни, ибо каждый раз, когда она предавалась воспоминаниям о прошлом, карета позволяла ей глубоко вздохнуть и промолвить таковые слова: «Ах, как подумаю про тую чудную карету, что у меня была!..»
Впрочем, позвольте вам напомнить, что мы до сих пор еще находимся на празднике по случаю забоя свиньи. В сумерки под наши окна приходят группки школьников и хрюкают будто свиньи. Хрюканье предваряет вот какой стишок: Пахнет дома, пахнет в поле, / Здеся свинку закололи.Выпрашивание колбасной подачки — это наш степной обычай, который берет свое начало еще в сорбских временах и который называется колядовать.Моя мать выходит на улицу и оделяет ребят колбасами, между тем как я освещаю церемонию дарения светом карбидной лампы. Моя мать зорко выглядывает детей, чьи родители уже давно не укорачивали свой столбецв ее расчетной книге. Таким детям она говорит:
— Вот вам колбаски, а матери поклон, и пусть заглянет когда ни то в лавку.
Два праздника подряд я изображаю фонарщика, потом мне становится как-то стыдно, я прячусь, когда заслышу под окнами хрюканье, и фонарщицей мать назначает мою сестру.
Для раздачи специально готовят колбасы помельче, с начинкой из каши. Фарш для них делают из гречневой каши-размазни и крови с небольшим добавлением жира. Гречишные колбасы полагается есть теплыми, прямо из котла, и ежели кто у нас на вересковой пустоши забьет свинью, ему надо варить прорву таких колбас для раздачи.