Лавка
Шрифт:
— Баб Майка, выходит, мне тоже надо есть один творог да льняное масло?
— Уж и не знаю, надо ли тебе, а вот я так должна.
Вот такой примерно ответ я получаю.
(Позднее в моей жизни будет такой период, когда я попытаюсь стать вегетарианцем, прежде всего дабы наглядно выразить свою любовь ко всему живому, ну и конечно, потому, что мои великие идеалы— Толстой и Рильке — были настоящими вегетарианцами. По наивности я в глубине души лелею мысль, отказавшись от мясной пищи, начать рано или поздно писать такие же книги, как и оба глубоко мной чтимых вегетарианца. Целых три года я не беру в рот мясного, но потом немецкие арийцы затевают свою войну, и я каждый день по двенадцать часов работаю в химических испарениях одной фабрики, а по вегетарианской карточке мне дают все меньше яиц, жиров, творогу и постного масла, и тогда я как дикий зверь принимаюсь за убоину, и на этой позиции остаюсь по сей день, и, стало быть, разглагольствуя тут перед вами о моем сочувствии к бедной скотине, я и есть самый настоящий лецимер,как много лет назад говорила баба Майка.)
Наши свиньи проводят свой откормочный век в светлых отделениях свинарника. Мы содержим их на современный лад, свинарник у нас с окнами, на пасху мы моем окна, кроме того, каждой свинье положена раз в неделю часовая прогулка — этот закон издан дедушкой. За неукоснительным его соблюдением следит бабусенька-полторусенька. Едва свиньи покидают свой закут, они начинают отыскивать недостающие им минеральные вещества во дворе и в надворных постройках. Если им удается проникнуть в курятник, они чувствуют себя на верху блаженства. Они заглатывают лепешки из пересохшего куриного помета, а если повезет, то прихватывают и какую-нибудь наседку вместе с цыплятами. Во дворе они роют землю, отыскивая дождевых червей, при этом они по нескольку минут стоят на одном месте, а бабусенька тем временем натирает им спины и уши керосином, чтобы прогнать вшей. Как-то на пасху одна свинья съедает пасхальные крашенки, которые моя мать запрятала на дворе, съедает заодно и лакомства, и зеленую стружку, из которой были сделаны гнездышки для яиц.
Даты раздачипасхальных гостинцев и законноговыгула свиней на сей раз совпали. Мать горько плачет. Она отняла у своей ненасытной души столько драгоценных часов ночного покоя, чтобы помоднеерасписать крутые яйца в соответствии с предписаниями Фобаховского журнала.
Итак, нам не довелось увидеть модное в этом сезоне оформление пасхальных яиц, яйца, которые причитались лично мне, примкнули к числу предметов, навсегда скрывшихся за чертой невидимого, как, например, маленькая тросточка и пресловутые медные пфенниги, единственный гонорар, полученный мною за пение.
Босдомская беднота в те времена откармливала свиней в тесных загородках без окон, какими их показал нам на своих полотнах нидерландский живописец Брейгель (Брейгель, которого я через разделяющие нас столетия считаю одним из своих братьев). Свиньи лежат в своих загородках, это не свиньи, а колоды, с каждым днем они становятся все колоднее, и, поскольку они не видят ни свежего воздуха, ни солнечного света, у них начинается размягчение костей, и они, поджав под себя ножки, от еды до еды лежат перед кормушкой, а когда настает пора забоя, их с трудом тащат волоком несколько здоровых мужиков.
— То-то и оно, — говорит дедушка, — коли-ежели они подышать своим свиньям не дают.
Едва испустив дух, свинья, словно в отместку за тесный закут при жизни и за насильственную смерть, начинает раздаваться во всю ширь дома и округи. Потрошат свинью и делают колбасы в прачечной; грудинка и колбаса плавают в том самом котле, в котором бабусенька обычно кипятит белье.
Едва грудинка доспеет, накрывают стол для первых гостей, и дух покойницы-свиньи торжественно вступает в дом. Запах мяса, ослабленный долгой варкой, витает над пекарней, кухней, лавкой и чистой горницей, взмывает кверху, просачивается на чердак и уже там медленно умирает, улетучиваясь.
За духом отварной грудинки следует дух кишок. Он вступает в дом вместе с колбасами, сопровождаемый запахом жира, который идет по пятам за смальцем и шкварками. Осуществить последний акт мести за безрадостную жизнь свинье помогает вещество, которое пристает к ладоням и пальцам человека. Во всем доме не сыщешь предмета, не покрытого жиром: стулья и столы, тарелки и двери, даже сервант, потому что мой дядюшка Эрнст, улучив минуту, когда, как ему кажется, за ним никто не следит, вытирает об него сальные пальцы.
В исключительных случаях, например при забое свиньи, дядя Филе доказывает всем и каждому, как лихо он умеет работать, надо только, чтобы во время работы ему было не скучно и чтобы сама работа не затягивалась, особенно если на несколько дней подряд без перемены. Впрочем, с другой стороны, дядя Филе отнюдь не прочь снова приняться за брошенную работу, когда уляжется непреодолимое отвращение к однообразию. Не есть ли этот протест против монотонной деятельности нечто естественное? На свете сыщется не много рабочих мест, которые соответствуют его здоровым запросам, утверждает наш Филе, где-то он это вычитал. Во всяком случае, забой свиньи — занятие достаточно разнообразное даже на его вкус: он может выуживать из котла готовые колбасы, пропускать отварную грудинку или шкварки через мясорубку, сунуть несколько горошин в свиной пузырь, надуть его, быстро подсушить на плите и подвязать изготовленную таким образом погремушку к хвосту нашей кошки. Последнее он делает ради того, чтобы доказать своему племяннику, гостю из Берлина, что и в сельской местности при желании можно неплохо поразвлечься.
К отварной грудинке, к этому жирному студенистому блюду, я до сих пор даже не притрагивался, меня от него мутит. Бабусенька-полторусенька вместо того подбрасывала мне когда почки, а когда неисповедимыми путями деловых связей добытый у мясника кусок печенки, которой по закону надлежало целиком уйти на изготовление ливерной колбасы.
Мясник Ленигк никогда и ни под каким видом не желает есть мертвых свиней. «Мне ба пирожных! — говорит он. — Меня от свиного духа эвон как разнесло».
Живут на земле люди, которые только и ждут, чтобы им навязали пример для подражания. «Настоящий ковбой курит крепкий табак». Живут на земле и другие люди, которые в силу определенных убеждений не желают признавать никаких образцов: «Каждый человек единственный и неповторимый!» — говорят они.
В описываемый мной период я позволил себе навязать в качестве примера родную сестру. Она была для меня примером в лазании по деревьям. Теперь мне подсовывают в том же качестве столичную родню — берлинского племянника по имени Вернер. Вернер не воображает из себя,выражаясь по-берлински, он не лезет поперед батькии не утверждает, будто в берлинском зоопарке водятся кошки побольше нашей и к хвосту у них привязан пузырь побольше, чем у нашей. Вернер года на три-четыре старше, чем я, и уже начинает мужать. Правда, он до сих пор, как и я, носит короткие штаны, но его икры уже покрыты волосами, как у взрослого мужчины. Волосы пробиваются сквозь редкую вязку бумажных чулок, и кажется, будто он передвигается на двух крепких репейных стеблях. Имя Вернер в Босдоме тоже до сих пор не встречалось. Во время забойной трапезы Вернер выбирает самые грудинчатые куски грудинки, из тех, что предоставила в наше распоряжение покойная свинья. Он отрезает себе ломтик за ломтиком, смазывает каждый горчицей, посыпает перцем и солью и заглатывает, а сам тем временем успевает отрезать очередной ломтик, и все это он проделывает так невозмутимо, как советуют восточные мудрецы населению Европы.
Планомерным поеданием грудинки Вернер притягивает взоры окружающих; они хвалят его, говорят, что вот, мол, как надо вести себя и что всякий мальчик должен так налегать на еду, если хочет стать настоящим мужчиной. По мне скользят требовательные взоры, пуще всего дедушкины. Впрочем, не будем ставить это ему в вину, дедушка просто хочет, чтобы и я нагулял щеки покрутей. Туберкулез, чахотка, отнял у него первую жену и семеро детей.
Себя он считает закаленным против этой болезни. Даром, что ли, он все пьет да пьет свой чай, свой исландский мох, оголяя целые участки леса. Люди же, которые не желают прибегать к этому горькому снадобью, могут запросто схватить чахотку, и раньше других я, его старший внук, вечно бледный, щуплый, веснушчатый, с грязно-рыжеватым ежиком на голове.