Лавка
Шрифт:
На дворе поздняя зима, и вдруг из моего отца рвется вопль антилогики:
— Один я все не потяну — и земледелие, да еще пекарню.
— В твоем земледелии покамест делать нечего.
— А вот и есть чего. — Отец встает по ночам, в мыслях он уже пашет и боронит, а утром не хочет вылезать из постели.
— Ты сам вбил себе в голову твое крестьянство, сам и смекай, как справишься, — это говорит мать.
— Подумаешь, и смекну, — говорит отец. — Пусть дед и бабка Кульки перебираются сюда из Шпремберга! (Как чистокровный немец, отец не говорит Гродок, он говорит Шпремберг.)
Туг взрывается антилогика в моей матери,
— Вообще-то, — говорит она, — Тауершина комната все едино пустует.
Бабусенька-полторусенька могла бы подсобить ей по домашности, дедушка мог бы кое-что смастерить и кое-что починить, но мать делает перед отцом вид, будто родители нужны ей лишь затем, чтобы не простаивала без толку комната Тауерши.
И отец вместе с матерью отправляются в Гродок — выкупатьдеда с бабкой.
Перед древним и дряхлым домишкой Насупротив мельницы нумер первый,возле липы, дедушка, который у нас и швец, и жнец, и на дуде игрец, разбил небольшой огородик размером с кладовку; впрочем, огородик и есть что-то вроде дополнительной кладовки. Старики держат в ней салад и еще держат редиску для летних ужинов (салат через «т» у нас почему-то не растет).
Липа затеняет лавку и переднюю комнату, с мельничной запруды день и ночь доносится шум, примешиваясь ко всем словам и поступкам.
Когда шестьдесят лет спустя я буду стоять на единственной каменной ступеньке, уцелевшей от бабушкиной лавки после второй большой войны, в носу у меня тотчас оживут ароматы овощей и фруктов, запахи квашеной капусты и маринованных огурцов, а в ушах — шум воды у запруды. Из моего воспоминания, как из бесформенной материи, все воздвигнется снова таким, как было когда-то, хотя любой другой человек, проходя мимо, не увидит ничего, кроме наполовину ушедшей в землю каменной ступеньки.
Деду с бабкой мы, как выясняется, не нужны. Они уже приготовились к закату своих дней. Когда в лавке раздается звонок, бабушка трюхает в своих шлепанцах из кухни через темную горницу. Звонок дедушка изготовил собственноручно из колокольчика от саней и стальной полосы, которую он свернул как пружину. Колокольчик сохранился у него с тех времен, когда он был кучером у старого советника и масона Зильбера. Покупатель толкает дверь лавки, дверь бьет по колокольчику, стальная пружина сворачивается и разворачивается, заботясь о том, чтобы толчок, произведенный покупателем, еще какое-то время сохранился и произвел замирающее дребезжание, которое продолжает существовать и тогда, когда мы уже больше его не слышим.
Покупатели у бабки — жены обывателей и рабочих, работники с мельницы и народ с Лисапедной фабрики Кайтцеля.Кто у нее покупает, тот и покупает, кто не покупает, обходятся без него. Бабка никогда не спрашивает: «Что вам угодно?» Обывательских жен она спрашивает: «Опять надумамши побывать?», а жен рабочих: «Ну, чего нынче стряпать-то будем?» С теми, кто работает на городской мельнице, она разговаривает по-сорбски и обращается к ним на «ты», это все сплошь вторые и третьи сыновья сорбских крестьян, они не могли унаследовать отцовский двор, и пришлось им идти на заработки в город. «Тебе чего? — спрашивает бабка. — Пива, жвачки или у тебя в глотке дерет?»
Лавка записана на Полторусеньку, она же Магдалена Кулька, что можно прочесть и на вывеске. Дедушка осуществляет общее руководство: «Задарма ни одна редисинка из лавки не выдет, а в долг мы не торгуем».
Люди говорят, а позднее те же слова повторяет мой отец: «Ну и пройдоха этот старый Кулька! Идет торговля, так и слава богу, не идет — тогда только бабушка должна объявить себя несостоятельной».
Разгар лета. Поутру дедушка кормит своих кроликов отходами торговли, затем вытаскивает тележку из сарая, кидает на нее фибровый чемодан, обтянутый холстиной, и кричит в раскрытое окно кухни:
— Эй, старуха, я поехамши, слышь?
А вернувшись к вечеру домой, он кричит в окно:
— Незадарма я нынче поездил, слышь, старуха?
В чемодане у дедушки есть мужские сорочки, женские передники, корсажи, но главное — там есть образцы тканей и сукон. Образцы подклеены по верхнему краю к белым картонным квадратикам, нижний можно зажать между большим и указательным пальцами, потереть, проверить, мнется ли лоскут.
— Попробовал бы ты эдак у Хибеля шшупать, — говорит дедушка своим покупателям. (Хюбелю принадлежит крупнейшая торговля тканями в Гродке) — Да, да, залез бы ты в евоную витрину и подергал бы там за штуку сукна! А у меня дергай себе на здоровье!
— А мы и у его дергаем, — отвечают крестьяне. У Хюбеля они могут разглядывать рулон, выложенный на прилавок, и щупать его, сколько им заблагорассудится. Но если дедушка нацелился на кого из покупателей, он ему задумываться не даст. Тут он ведет себя как многие политические деятели: хочешь торговать — умей языком работать, тогда и доход будет — вот дедушкино кредо. «Если желаешь справить новый костюм, покупай прям нынче, пока не вздорожало». Хотя у дедушки информация не поступила с биржи, она тем не менее соответствует действительности. Дедушка вполне может положиться на время, которое, если принять за единицу измерения одну человеческую жизнь, неудержимо утекает и влечет за собой повышение цен.
В ходе торга дедушка когда кстати, а когда и некстати поглядывает по сторонам. Он замечает в крестьянских санях корзину с паданцами.
«Неуж вы такие дураки, что гусям эдакое добро стравите?» — осведомляется он. Крестьяне со всей доступной им быстротой прикидывают: если заткнуть паданцы в гусиные глотки, прок с них будет только осенью, когда гусей забьют, да и то неучитываемый, дедушка же обещает, если, конечно, хозяева доплатят разницу, превратить неполноценные яблоки прямо у них на глазах в рабочий фартук либо женский бумазейный корсаж. И крестьянин заглатывает наживку. Ибо давно миновали те времена, когда они в собственном хозяйстве трепали лен, ткали полотно и шили из него корсажи.
Хотя дедушка выступает как неофициальный совладелец бабушкиной лавки и как закупщик товара, назвать его рабом лавки было бы ошибочно. Когда зацветает вереск, когда жизнь улыбается из каждого комка земли, дедушка скидывает куртку и ложится слушать пчелиный гуд, сам гудит себе под нос песенку, сочиняет немудреные стишата либо прикидывает, какой доход он уже получил и какой еще получит или, наконец, как можно было выиграть партию в скат, которую он продул.
Многообразие жизни, отразившись в его голове, пронизывает его насквозь, он и не подозревает, что такой род занятий называется праздностью. Он просто лежит, копается в жизни, копается в самом себе, потому что на него нашел такой стих.