Лавка
Шрифт:
Снова настает день, когда папаша Витлинг бредет по деревенской улице, сплевывает через сгиб руки: «Неш я это заслужил?», и вдруг возле него возникает Бетхерка, маленькая невзрачная Бетхерка в пегом платке. Она утешает папашу Витлинга и уводит его за собой на фольварк в свой крытый соломой рубленый сорбский домишко.
Никто не видел, как совершилось похищение. Только вечером в Босдоме поднялась тревога: папаша Витлинг исчез. Мой дружок Герман плачет, его старший брат Адольф причитает: «Ой, отец, ой, отец, никогошеньки у нас больше не осталось!»
Большая сирена на шахте неуверенно подвывает. Пожарную тревогу объявлять вроде незачем, а на случай исчезновения отдельного человека, да вдобавок не совсем трезвого, сигнал вообще не предусмотрен. Лишь на другой день, минут через пятнадцать после начала смены, тревога кончается. Папаша Витлинг объявился: он в шахте.
Пусть люди, склонные к самообману, с нами не согласятся, но бегство папаши Витлинга из Босдома привело в действие некий божественный закон, а именно божественный закон диалектики: «Остроязыкая Фрида выжила старого Витлинга из собственного дома», — утверждают сердобольные босдомские женщины.
— Козел старый! В штанах у его на старости лет засвербило! — утверждает остроязыкая Фрида. Первое справедливо, но ведь и второе справедливо тоже.
Далее остроязыкая Фрида выживает из дому сыновей Германа и Адольфа. Ребята увязывают свои узелки и топают на фольварк к отцу.
Фрида топорщит перышки, охорашивается, наконец-то гнездышко безраздельно принадлежит ей, впору откладывать яйца и выводить птенцов, вот только птенцов она не выводит.
Между Босдомом и фольварком лежит фазаний загон, приют для помещичьих фазанов. Скоро через загон начинает перелетать грустная молва: люди толкуют, что, когда у папаши Витлинга вечерняя смена, Бетхерка запрягает Германа и Адольфа в плуг и пашет за своим домом. Как настоящая погонщица, Бетхерка покрикивает на них: «А ну налягай, а ну шевелиш, шонце щаш щядет».
Ребята ей попались работящие, они знай себе тянут плуг, вот только вечером в их яслях оказывается маловато овса. Адольф и Герман жалуются отцу. Отец раздумчиво склоняет голову к плечу и смотрит на сыновей грустными глазами. Но ближе к ночи глаза у него вновь начинают маслено блестеть, потому что для него и для беззубой Бетхерки еще не кончился эрзац-медовый месяц.
В результате Витлинговы ребята по новой, хотя на сей раз уже тайком, увязывают свои узелки и однажды вечером снова появляются в Босдоме. Адольф — у своей тетки, у материной сестры, фрау Бреннеке. Бреннеки, как и Витлинги, родом из Ландсберга, а бог и без Адольфа благословил их четырьмя сыновьями и двумя дочерьми. Тетка испытующе глядит на Адольфа, в свое время у нее уже был небольшой ударчик, и при всяком новом волнении теткина голова выходит из-под контроля и начинает чуть заметно трястись. В данном случае Адольф принимает эту трясучку за согласие и устраивается у Бреннеков.
А Герман стучится в нашудверь. Мы с ним дружим. Он у нас почти как свой. И на первое время мать соглашается его принять, хотя и не без опаски: Бетхерка у нее покупает, папаша Витлинг у нее покупает, и остроязыкая Фрида, между прочим, тоже. При предоставлении убежища надо, как нынче говорят, учесть все точки зрения.
Чуток погодя папаша Витлинг остается после смены в Босдоме. Черный от угольной пыли, с рюкзаком и привязанной к нему шахтерской лампочкой, бродит он по Босдому и ищет себе жилье. В поисках ему помогает общинный староста Коллатч. Босдомцы скорее жалостливо, чем тактично закрывают глаза на скоротечный союз папаши Витлинга с Бетхеркой. Для них это все равно как история, напечатанная в газете и не имеющая ничего общего с реальной жизнью.
Папаше Витлингу требуется отдельная комната для него и обоих сыновей, но найти свободную комнату в Босдоме непросто: босдомцы — народ многодетный.
Наконец бедняк Эрнсте Штарус изъявляет готовность пустить Витлингов к себе. Может, они, пошабашив, будут толкать вместе с ним скрипучие колеса его бедняцкого хозяйства. Штарусова жена Густа любит ныть и вообще малость с придурью. «Охти, наша спальня! Такая была красивая, голубая, что твое небо, мы в ей спали все равно как на небесах, а теперича Витлинги поставят туда свою каросинку и все закоптят». Но быстрый на язык Эрнсте одергивает жену:
— Не ной, — говорит он, — с тобой тоже может беда стрястись.
Сердобольные женщины носят всякую утварь для папаши Витлинга. От моей столь озабоченной коммерческими соображениями матери Витлинги получают сколоченную дедушкой полку, а также хлеб и соль на новое обзаведение. Папаша Витлинг все приговаривает: «Неш я это заслужил?»
Я немножко забегу вперед и расскажу до конца Витлингову историю:
«Метил в ворону, попал в корову», — говорят люди про Пауле. Взрослые порой изъясняются какими-то непонятными символами. Зачем Пауле было стрелять в бедную ворону? И откуда взялась корова? И куда ее потом дели?
Еще чуток погодя люди начинают изъясняться более понятно: остроязыкая Фрида распугала всех заказчиков. «Неш босовикис собой таскать, когда хочешь заказать вожжи либо веревку?» Об этом я невольно вспоминаю и по сей день, когда меня приглашают в гости к людям, у которых я, словно магометанин, должен снимать в передней ботинки. Больше я к таким не хожу.
Когда человек уезжает, когда он навек расстается с тем или иным поселением, он на прощанье пожимает руку хотя бы троим-четверым, причем даже и таким, которых терпеть не мог. А когда человек ничего подобного на прощание не делает, про него говорят, что он не уехал, а исчез. Пауль и Фрида Витлииги прибегли именно к этому способу. Пауль только и взял свой инструмент, а кроме инструмента, они оставили все как есть, если не считать зеркала, принадлежавшего папаше Витлингу. Его Фрида прихватила. В него она гляделась каждый день, у него спрашивала совета. «Для Босдома ты чересчур культурная, — твердило ей зеркало в последнее время. — Тебе надо вернуться в Магдебург, на Эльбу». Вот они и вернулись, Пауль Витлинг и его остроязыкая Фрида. На все церковные праздники они присылают оттуда открытки, с собором, с кондитерской фабрикой, с Эльбой. Открытки приносят в Босдом залетный аромат чужбины, а на обратной стороне видны с трудом нацарапанные каракули: «Я живой. Превет вам от вашего Пауля».
Папаша Витлинг вместе с сыновьями снова переезжают на Козью гору. А Густа Штарус вместе со своим Эрнсте снова перебирается к себе в голубую спальню и может в ей спать все равно как на небесах.
— Вот жизнь и привела Витлинга опять туда, где ему самое место, — говорит бабка Майка.
— А откуда жизнь знает, где чье место?
— Подрастешь, сам смекнешь, — говорит Майка. Мой вопрос остается без ответа.
Дядя Филе в своей фриденсрайнской шлифовальне шлифует фигурные стеклянные пробки, которые у нас называют затычками. Затычки закрывают и украшают бутылки с салатной подливой, бутылки с уксусом и считаются очень модными и в Берлине, и в Магдебурге. Дядя Филе нашлифовал уже много-много тысяч пробок, ими можно заполнить много-много вагонов. Филе вовсе не плохой работник, временами очень даже усердный, только наряду с работой ему нужны и развлечения, и, если работа его развлечениями не обеспечивает, он сам добывает их на стороне.
Сосны, которые наш лесничий велит сажать рядами, одна впритирку к другой, вымахивают высоко-высоко, отращивают прямые стволы, их можно распилить на доски, а из досок в свою очередь можно наделать шкафы и столы, и гробы, между прочим, тоже. Высаженные ровными рядами высокорослые сосны приносят пользу, как принято говорить, но среди пустоши тоже растут сосны, которые выросли из семечка, случайно занесенного ветром туда, где почему-либо не растет вереск. С первых дней они растут сами по себе, открытые солнцу, непогоде, ветрам, короче, открытые всем тяготам жизни. Стволы у них делаются свилеватые, и сами они сгибаются, словом, выглядят именно так, как положено выглядеть сосне, когда человек не вмешивается в ее жизнь. Эти сосны хороши в своем буйном росте и своей свилеватости, но для крестьянской бедноты и для лесничих они совсем без пользы, и называют их козлами. Такие сосны не ведают ни сном ни духом, что не соответствуют общечеловеческим представлениям о пользе. Во всяком случае, их не рубят, не пилят, не превращают в шкафы и гробы, они стоят себе как вехи посреди степи и переживают деревенских жителей, которые вступили в жизнь одновременно с ними.