Лавка
Шрифт:
Пастор Кокош, мы его называем Кокошонок, другими словами, лисичка маленькая, втолковывает нам, что верующие не должны в каждом случае воспринимать библейские тексты буквально, так, например, под закваской, от которой скисло все, как сказано в Евангелии, подразумевается бродящее в человеке слово божье. Слово «закваска» заставляет моего отца-пекаря навострить уши, но интерес его тотчас гаснет, закваска в переносном смысле его не волнует. Мать шепотом выговаривает ему. Я узнаю, что надо говорить не «паризеи», а «фарисеи» и что это вовсе не жители Парижа, а люди, которые воображают, будто все знают и могут обойтись без бога. Кокошонок
На следующее воскресенье отец наотрез отказывается идти в церковь и подлаживаться к пастору, чтобы я мог перейти в Зегебокшину школу.
— Оставьте меня в покое, — говорит отец, он больше слушать не желает о девах, которые побежали навстречу женихам с горящими светильниками.
— Не греши! — предостерегает его мать. Она намерена и впредь ходить со мной в церковь, и не только, чтобы подлаживаться к пастору, но и ради своей ненасытной души.
— Ворона, она завсегда ненасытная, — говорит дедушка.
Неужели душа моей матери похожа на ворону? Быть того не может. Мне думается, она скорей пестрая, как сизоворонка, одна из тех птичек, что на исходе лета скачут по жнивью в поисках кузнечиков.
На другое воскресенье мы с матерью неторопливо идем в церковь, но уже без отца. Деревенские женщины в черных платках обгоняют нас.
— Ох, мозоли, ох, мои мозоли, — причитает мать.
На сей раз пастор Кокошонок посвящает свою проповедь нарушению супружеской верности, то есть прелюбодеянию. Оказывается, предаться блуду, то есть блудить, гораздо проще, чем заблудиться. Чтобы заблудиться, надо куда-нибудь далеко зайти, и чтоб место обязательно было незнакомое, да и то еще то ли заблудишься, то ли нет, а чтобы блудить, чтобы стать прелюбодеем, по словам пастора, всего-то и надо поглядеть на чужую жену с вожделением либо, если ты сам женат, поглядеть с вожделением на молодую девушку, у которой и ухажера-то еще нет.
Ну, мне это не грозит, я еще не женат, и Пуппа не замужем, я могу вожделеть ее сколько захочу, все равно, знает она об этом или нет. Хотя лучше бы, конечно, если б она знала. Сегодня она мне нравится еще больше, чем в прошлый раз. На ней соломенная шляпка, сверху на шляпке присобачен пучок искусственных цветов, взгляд ее блуждает по лугу, а я — цветочек на этом лугу; Пуппа глядит на меня, чуть заметно улыбается и знаком просит еще раз уронить молитвенник. Я, конечное дело, сразу роняю, и молитвенник звучно шлепается на пол, вторгаясь между различными вариантами прелюбодеяния, которые рассматривает пастор. Мать глядит на меня с неодобрением, зато Пуппа из своей господской ложи поощрительно кивает. Значит, я ей по душе. Самое время завязывать большую дружбу. Посещение церкви начинает доставлять мне радость.
Но теперь уже и мать не желает ходить в церковь. Ах, мозоли, ох, мозоли. А без родителей мне нельзя будет сидеть на скамье, мне придется лезть на верхние хоры, где и положено сидеть таким вот сорванцам, но я могу вытащить из кармана свой клетчатый носовой платок и громко высморкаться, чтобы Пуппа меня заметила и порадовалась.
И вот оно приходит, небесно-голубое воскресенье. Но только Пуппы в церкви нет. Подоспели картофельные каникулы, четырехнедельные, самые длинные наши каникулы. Говорят, помещик Вендландт с семейством отбыл на воды. По слухам, они должны там каждый день принимать ванну и вообще купаться, а мы купаемся только по субботам, на кухне, в большом деревянном чану, который Ханка наполняет горячей водой. Все дети моются в одной и той же воде, а взрослые моются уже далеко за полночь, когда мы засыпаем. Внизу, на кухне — родители и Ханка, наверху, в мезонине — дед с бабкой.
Я дожидаюсь конца каникул, ибо первый раз в жизни тоскую по женщине, чтобы смотреть на нее с вожделением, и решаю в стихах поведать Пуппе свою тоску: Прекраснее всех цветочков, / Милее, чем свет в окне, / Твои румяные щечки, / Что мне улыбнулись во сне…
Вполне законченное стихотворение вышло из моей головы. Я сам на себя дивлюсь. В данную минуту стихотворение кажется мне важней, чем сама Пуппа. Пусть она безмятежно сидит на своих водах, может, я тем временем сочиню второе стихотворение.
Но тут все идет насмарку: прежде всего, неизвестно почему отменяют встречу женского ферейна. Фрау пасторша не в состоянии.
— Могла б и раньшей сказать, — недовольна мать, — куда я денусь теперь со своим пирогом? — Мать испытывает большое желание провести встречу самолично: неужто она не смогла бы зачитать какую-нибудь душеспасительную историю из своих книг либо завести разговор о модных блузах с воротником-стойкой.
Бабусенька-полторусенька предостерегает ее:
— Не вяжись лучше с пасторшей.
Из нашей общины бесследно исчез человек. «Новое местопребывание неизвестно, на старом обнаружена оставленная без призора чистопородная собака» — так учитель Румпош в качестве окружного головы сообщает об исчезновении фрейлейн Зегебок.
— Никак скандал был? — любопытствует мой отец.
— Разногласия, — отвечает Румпош.
Госпожа пасторша вся бледная. Она ходит и отмалчивается. Пастор убыл по делам. Воскресную проповедь читает Румпош.
Деревенские женщины липнут к Петрушковой Бертке. Бертка в услужении у пасторского семейства, она вдвое толще и вдвое ревнивее, чем пасторша.
— Я, конечное дело, могла бы вам сказать, — говорит она любопытствующим деревенским женщинам, — дак вы дальше понесете.
— Ну не сойти мне с места, ну ни единого словечка, — говорит солдатская вдова Тайнско, ныне фрау Паулько, — нешто я кому рассказывала, что меня Цетчев Эрнст на молотьбе завалил?
Бертке самой страсть как хочется все выложить, ее прямо распирает от долгого молчания. Итак:
— Пастор и Зегебокша! Промежду них был грех.
Тайнско подносит ладони к губам:
— Не греши, Бертка!
Оказывается, Бертка ни капельки не грешит.
— Я, может, сама пасторшу попридержала, не то б она их прикончила, когда застукала их двоих в постеле.
Почему там в нужный момент оказалась Бертка, никто не любопытствует.
История недостойной фрейлейн Зегебок будто словесное зловоние тянется из дома в дом.
Моя мать видит, что у нее не остается другого выхода, кроме как поднатужиться и всем семейством уничтожить испеченные для женского ферейна пироги. Она даже прощает пасторше, что та своевременно ее не известила.