Лавка
Шрифт:
Старая Кузнечиха преображает храбрость в водку, она пропивает все, что заработал некогда старый Коалл, потому что храбро брался за самых норовистых лошадей. Но и водка в свою очередь преображает Кузнечиху.
Дочка у Кузнечихи дочерна смуглая и плаксивая, а зять, стеклодув, тощий и скупой. Дочь и зять опасаются, как бы мать не пропила все отцовские сбережения. И они хотят взять ее под опеку.
Доктор Цибулка должен освидетельствовать старуху. Цибулка как бы подмастерье доктора Хинкендорфа из Дёбена и ведает у хозяина вопросами внешней торговли. Доктор Цибулка и сам не дурак выпить. Один раз он угодил на праздник, забыл велосипед в Босдоме и вернулся в Дёбен на своих двоих.
Цибулка застает Кузнечиху в изрядном подпитии,
— Скандалит она у вас? Докучает людям? — допрашивает Цибулка родственников.
Родственники вынуждены ответить отрицательно.
— Может, она швыряет деньги в окно, все равно как корм для птичек?
И этого Кузнечиха не делает. Зато намедни она вместе с тачкой ухнула в пруд и некоторое время просидела там, даже ныряла, чтоб освежиться.
— Известное дело, ныряла, чтоб освежиться, — объясняет Кузнечиха.
— Ныряла ты, между протчим, в одёже, — укоряет дочь.
— Неш мне гольем было раздеться? Что ж тогда люди ба сказали?
Итак, причин брать Кузнечиху под опеку нет никаких. Она ходит за коровой, обихаживает мелкий скот, словом, она работает, что можно сказать не про каждую старуху, которая отделила детей.
Смерть уносит нашу плоть. / Смерти силу дал господь. / Отточу я, смерть, косу, / Тебе голову снесу. / Берегись, цветочек малый… — поется в старой песне. Кто знает, откуда она к нам залетела.
Смерть точит свою косу и на Кузнечиху. Как-то раз старуха не возвращается домой с пустоши. Там ее и находят. Тележка загружена вереском лишь наполовину. Кузнечиха лежит на животе среди вереска, но она мертвая.
Снова ползут слухи по селу: «А они, часом, ее не прикончили, чтоб наследство не пропила?»
Доктор Цибулка обследует покойницу, беседует с окружным головой Румпошем, и они выносят единодушное решение: старуха умерла от разрыва сердца. Нельзя же, в конце концов, каждый раз устраивать вскрытие. На что это будет похоже?! Об округе Румпоша пойдет дурная слава.
Дочь и зять тоже согласны. Только чтоб без всяких осложнений. Они хотят наконец добраться до отцовского наследства и зажить в свое удовольствие.
Первое погребение в Босдоме после того, как пастор брал отпуск по прелюбодеянию. Люди, люди слетаются со всех сторон, все равно как мухи на коровью лепешку. Все приходское бабье обступило могилу Кузнечихи. Они желают поглядеть, в каком виде пастор вернулся со своего паломничества, будет ли он раздавлен раскаянием и сокрушен.
Пастор Кокошонок велел встроить внутри амвона маленькую подставку, с тем чтобы слово божье, вылетая из пасторского рта, не ударялось о загородку. Как-то раз негодники конфирманты уволокли подставку. Но пастор Кокош ничуть не смутился. Он сошел с амвона, поднялся по ступеням алтаря и уже оттуда обрушил слово божье, только не сверху вниз, а снизу вверх, на вторые хоры, где сидели злоумышленники, более того, он сумел их обнаружить и добился, чтобы для Вилли Никеля и Ханско Мильке конфирмацию отложили на целый год. Пока их допустили к столу господню, они успели стать учениками стеклодувов, но к тому времени у них уже пропала всякая охота трапезовать за этим столом и конфирмоваться. Уж родители их уговаривали, уговаривали: неконфирмованный человек — это человек неполноценный, его ждут неминуемые трудности, по крайней мере при вступлении в брак. Никель и Мильке поддались на уговоры и явились к упомянутому столу в оставшихся с прошлого года конфирмантских костюмах, из которых чуть не на дециметр торчали руки и ноги.
Но ведь не может пастор таскать за собой свою подставку на кладбище, поэтому могильщики должны всякий раз насыпать для него песчаный холмик. А если они забудут сделать это вовремя, им придется, нарушая торжественное умиление, которое всех охватило, выходить вперед и корежить умиление своими лопатами, что навлекает
Кокош восходит на песчаный холмик перед могилой Кузнечихи. Взгляд его вызывающе устремлен на присутствующих. У всех малорослых вызывающий взгляд, вот и у моей Полторусеньки тоже: «Но-но-но, я вам не абы кто!» Стоит нашему карликовому петушку спрыгнуть с насеста, как он начинает разгуливать по двору с наглым и вызывающим видом и задирать большого итальянского петуха. Итальянский петух подпускает его поближе и задает ему хорошую взбучку. Карликовый петушок с окровавленным гребнем отходит на три шажка, разворачивается и снова принимает наглый вид.
Ну и ладно. Но пастор Кокош, он-то ведь человек, а у человека должен быть стыд. Ничего подобного, Кокош, оказывается, уезжал, чтобы подыскать фрейлейн Зегебок новое место. Для начала он побывал у суперинтенданта в Гродке, где сообщил, что его совратили с пути истинногои виновен он только наполовину.
— Шуперинтендент, надо быть, его проштимши, — говорит Шеставича.
Пастор Кокош — церковный функционер по профессии.
— Таким все грехи с рук сходят, только бы они на ученье не замахивались, — говорит Эрих Шинкель, председатель местного ферейна. Говорит он так, может, из зависти, потому что сам тоже функционер, но без жалованья.
И впрямь, своей надгробной речью над могилой старой Кузнечихи пастор по новой втирается в доверие к суперинтенданту.
— Есть люди, — изрекает пастор, — кои утверждают, что человек, будучи опущен в могилу, гниет там и становится добычей червей, такие люди способны отрицать и царствие небесное, куда человек попадает после смерти. Истинно говорю я вам, те нечестивцы и впрямь не попадут на небо, им остается только возблагодарить червей, если те ими не побрезгуют.
Затем пастор выдвинул другой ящичек своей души и извлек оттуда более нежные трели. Он заговорил о цветущих медвяных лугах. Редко кому удается заснуть вечным сном на постели более прекрасной, нежели та, на которой упокоилась старая Кузнечиха, — на лиловом вересковом ковре. У пастора Кокоша делается мечтательный вид, он ныряет в поэзию не столь высокого полета, чтобы доказать с ее помощью своей пастве: взгляните, о, взгляните же, я тоже человек и тоже мужчина.
— Ему бы покаяться, а он нам байки плетет, какой, мол, вереск из себя красивый. Ему б одну штуку оттяпать — и вся недолга, — гневается мужебаба Паулина.
Люди говорят, будто Паулина взнуздываетсвоего мужа, как захочет. Паулинин муж — это сын Шеставичи, он прошел ученье у отца и тоже стал каретником, но денег, которые ему платил отец, Паулине показалось маловато. Она погнала своего Фрицко в шахту. Воротясь с работы, Фрицко должен снимать сапоги еще во дворе, а потом уже в носках заходить в горницу. Едва он поужинает, Паулина уже гонит его в мастерскую к отцу:
— Два обода ты еще запросто успеешь согнуть.
И горе бедному Фрицко, если он не выполнит, что она велела. К примеру, однажды он засиделся с дружками в трактире у Бубнерки и пришел домой под хмельком, так Паулина потом его излупцевала, даже не дав ему скинуть с плеч рюкзак.
— Ну уж нет, в энтую церкву вы мене и на двух волах не затянете, — сообщает Паулина после похорон. — И чтоб меня Кокош отпевал — да ни в жисть, лучше пусть меня на помойку выбросят.
Похоронами старой Кузнечихи завершилась принадлежность Паулины к церковной общине, а для меня — надежда на зачисление в частную школу. Поди угадай, какой важной птицейя бы мог заделаться, доведись мне посещать эту школу. Может, я занимал бы хорошее место в жизне,как говорят босдомцы. Может, я даже стал бы вахтером котбусской больницы, сидел бы себе при галстуке и воротничке в стеклянной клетке. А может, залетел бы и того высочей, стал бы аж школьным советником в Берлине, а уж это место не про всякого писано.