Лавка
Шрифт:
В частной школе, которую содержит фрейлейн Зегебок, учатся две дочери помещика Вендландта, оба сына пастора Кокоша, сын мясника Шинко и сын богатого крестьянина — барышника при случае — Блешки.
Мне покамест не следует знать, что меня ждет частная школа в Гулитче, но бабусенька-полторусенька подслушала разговор между матерью и пасторшей и передала его содержание дедушке, который стал малость туговат на ухо, передала во весь голос, позабыв, что я могу ее услышать.
— Зегебокша? — переспрашивает дедушка. — Едрена девка.
Не знаю, понравится ли мне в Зегебокшиной школе. Ее ученики так дерут нос, что прямо спасу нет. В деревянных башмаках они не ходят, это у них не модно, а ходят они все в кожаных ботинках. Единственное, что могло бы привлечь меня к Зегебокшиной школе, — это младшая дочь помещика Вендландта. Зовут ее Пуппа, и на мой тогдашний вкус она красивая девочка, прямо как фея, которой больше пристало жить на небе, чем на земле. Иногда Пуппа скачет на пони через Босдом в сопровождении старшей сестры. От помещичьих дочек пахнет духами, мы стоим вдоль дороги и пялимся на них, а они нас и не замечают; для них мы все равно как придорожные столбы с сопливыми носами.
— Подумаешь, — говорит Франце Будеритч, — под этими портками у них голая задница, все равно как у нас. — Мне не нравится, когда он говорит так про Пуппу. У меня в груди все равно как сверлит шилом, не знаю отчего, от тщеславия или от влюбленности, но мне было бы очень приятно, остановись Пуппа хоть ненадолго, чтобы поговорить со мной про то, как ходить за лошадьми.
Пуппе столько же лет, сколько и мне. Она стрижена под пажа. Мать говорит, что сейчас это самая модная стрижка, она прочитала об этом в Модном журнале Фобаха.Личико у Пуппы нежное, нигде ни прыщика, ни красноты, как у наших школьниц. Какой-то чертик, притаившийся во мне, нашептывает: «У красивой-то девочки и душа, поди, красивая, скажешь нет?»
Когда я буду в Зегебокшиной школе, мы, может, и разговоримся с Пуппой. «Ты зачем взнуздываешь своего пони?» — спрошу я.
«А почему бы мне и не взнуздывать?» — ответит она.
Я боюсь обидеть Пуппу.
«Взнуздывай на здоровье, — поспешно отвечу я, — тебе так больше подходит, но, если ты когда-нибудь еще раз проедешь через нашу деревню, я покажу тебе шмелиные гнезда, самые лучшие гнезда в мире, а главное, я покажу тебе желтозадых шмелей, настоящих медовых шмелей, понимаешь?»
Пуппа, конечно, ничего не поймет, но все равно изъявит готовность перенять у меня шмелиную премудрость и придет в восторг, когда увидит, как я залезаю руками в шмелиные гнезда и никто меня не жалит. Она прямо вся замрет от страха.
Мои родители потрясены честью, которая вполне может выпасть на их долю, если меня, их сына, примут в частную школу. Но это еще когда будет.
Мать выражает опасения, что мы слабо поддерживаем пасторскую коммерцию; надо бы нам чаще заглядывать в церковь.
В одно из ближайших воскресений мы втроем идем заглядывать.
— Мы, что ли, будем на их глядеть или они на нас? — спрашивает отец.
— И то и другое, — отвечает мать.
Мелкие споры и разногласия при одевании.
Отец приносит себя в жертву. Он, социал-демократ, со времени своей свадьбы не переступал порога церкви, и, уж если он в кои-то веки туда выбрался, ему надо выглядеть соответственно своему званию. Короче, он хочет надеть визитку и шляпу, а мать хочет, чтобы он надел сюртук и к нему цилиндр. Нет и нет, отец не желает выглядеть как крестьянин на похоронах.
— Ну, тогда делай как знаешь! — Мать переодевается уже в четвертый раз. — Ни одно платье не лезет, — с укором говорит мать, как будто это платья виноваты, что не стали шире с ней заодно.
Меня мать принарядила с помощью конфирмационной сорочки и черного галстука от дяди Филе. Я должен своим видом усладить пасторский взор и пробудить в нем готовность принять меня в Зегебокшину школу.
Мы вышагиваем гуськом: отец будто темный жук-дровосек в шляпе, мать как дородная шмелиха, которая малость прихрамывает, а за ними я, как недокормленный кузнечик с кельнерским галстуком. Перед нами и за нами бредут, ковыляют, хромают крестьянские жены, направляясь в церковь. Они дивятся на нас и наше непривычное поведение. Отец прибавляет шагу и делает вид, что он сам по себе, а мы сами по себе. Он поджидает нас уже у сельской околицы, где стоит, прислонясь к телеграфному столбу, и пытается голубым дымком сигареты унять возбуждение и дрожь, вызванные его отступничеством.
Я сижу на скамье между обоими родителями. В церкви прохладно и тихо, от благочестия меня знобит, а на дворе тепло и шумно, там можно гоняться за бабочками, грабить фазаньи гнезда и пылать от собственной греховности.
Помещик Вендландт сам-третей не тратит время на литургию и всякие песнопения, перед самой проповедью они возникают на своих господских местах: он, она и дочка Пуппа.
Пастор Кокош восходит на кафедру, оглядывается по сторонам, будто охотник с вышки, и дивится на непривычную клиентуру, какой являемся для него мы.
Что до меня, то благодаря появлению Вендландтовой Пуппы я уже при деле. На Пуппе клетчатое пальтишко и белая полотняная шапочка с заломленными слева полями, ноги у нее не коленками внутрь и не кривые, а пряменькие, как у девочек, нарисованных в модном журналематери.
Божьи слова проходят сквозь маленького пастора Кокоша и обрушиваются на нас. Про Пуппу нельзя сказать, что она сидит, опустив глаза, и внимает божьему слову, нет, она с любопытством оглядывает нас, деревенских, и порой мне кажется, что на меня она глядит несколько дольше, чем на всех остальных. Может, ей нравятся мои рыжеватые волосы, и она бы не прочь заиметь верхового пони такого же цвета. Я чувствую себя польщенным. Когда она посылает нам с хоров свой голосок, он звучит как ангельский голос в благовещенье.
У меня теплеет на душе, когда я думаю, что, может быть, вскоре окажусь в одной школе с этим изысканным созданием по имени Пуппа, да что там в одной школе, может, даже за одной партой, и мелодичным ангельским голоском она спросит у меня, не могу ли я одолжить ей промокашку, и я, конечно, смогу, а потом она захочет вернуть промокашку, но я назад не возьму: «Подумаешь, промокашка — у нас цельная лавка есть!» — скажу я ей с важным видом и дам ей тем самым понять, что она вовсе не уронит своего достоинства, если всерьез подружится со мной.