Лавкрафт
Шрифт:
Главными факторами в сексуальности Лавкрафта были укоренившийся антисексуальный предрассудок и подавление, которые он почти наверняка унаследовал от матери. Они явились результатом ее поведения в целом, отказа прикасаться к нему после младенчества и описания его как «омерзительного».
К тому же его половое влечение, судя по всему, было слабым. Он, несомненно, подразумевал самого себя, когда в конце жизни писал о проблемах переходного периода в половой морали: «В эти переходные дни счастливейшими являются люди с вялым эротизмом, которые могут порвать с этим взбаламученным вопросом и с ироничной отчужденностью наблюдать со стороны за корчами примитивного большинства» [278] . Мы не можем сказать, какой фактор — влияние его матери или же какая-то физическая недостаточность — более всего способствовал его сексуальной вялости, но само сочетание, несомненно, было слишком большим для его мужской сексуальности.
278
Письмо
В любом случае, Лавкрафт вырос с таким мощным антисексуальным комплексом, что большую часть его жизни любые его сексуальные наклонности — нормальные или нет — просто заглушались. Он доводил свой антисексуальный педантизм до нелепых крайностей. Когда Кук опубликовал безобидный рассказ о натурщице, позировавшей художникам обнаженной, Лавкрафт отозвался длинным резким письмом, критикуя Кука за его «вопиющий образец упадка мышления и морали». Он также писал: «Эротизм относится к низшему порядку инстинктов, и это больше животная черта, нежели благородная человеческая». «Что касается пуританских запретов, то я восторгаюсь ими с каждым днем все больше. Они призваны сделать жизнь произведением искусства…» [279]
279
W. Paul Cook «In Memoriam: Howard Phillips Lovecraft (Recollections, Appreciations, Estimates)», самиздат, 1941, p. 13; «Н. P. Lovecraft: A Portrait», Baltimore: Mirage Pr., 1968, p. 12; письмо Г. Ф. Лавкрафта Р. Кляйнеру, 23 января 1920 г.; Ф. Б. Лонгу, 20 февраля 1924 г.
Впрочем, если привести примеры отношения к данному вопросу из времени и места Лавкрафта, он уже не покажется таким нелепым. Генри Дейвид Торо был таким же антисексуальным, как и Лавкрафт: «Мы ощущаем в себе животное, которое пробуждается пропорционально тому, как дремлет наше высшее естество. Оно низкое и плотское, и, возможно, его нельзя побороть полностью… Непорочность — цветение человека, и то, что называется Гением, Героизмом, Святостью и подобным им, является лишь разнообразными плодами, которые следуют за нею. Человек незамедлительно вливается в Бога, когда открыт канал чистоты…»
Или рассуждения вымышленного Джорджа Эпли Маркуонда, когда он усаживается для мужского разговора с сыном о сексе: «Ты знаешь и я знаю, что вся эта идея о сексе — в основном чепуха. Я могу честно сказать, что секс не играл главной роли в моей жизни, и надеюсь, в твоей тоже. Ни один разумный мужчина не позволяет своим мыслям останавливаться на подобных вещах, то же самое должно быть верным и для женщин. И на этом мы закроем эту отвратительную тему» [280] .
Можно только дивиться, как Эпли вообще удалось родить сына. Хотя Лавкрафт держал свою половую жизнь в узде, он рано отказался от мысли навязывать свои моральные принципы другим. В 1921 году он писал Кляйнеру: «Размышляя над происхождением своих убеждений, я недавно задался вопросом, не являются мои антиэротические взгляды слишком поспешными, сформированными из одного лишь субъективного предубеждения, а не из скрупулезных и беспристрастных наблюдений… Соответственно, я уже почти убежден, что половой инстинкт у большей части человечества на много сильнее, чем я мог бы допустить без обширной начитанности и воображения, и что он безжалостно довлеет над средним человеком — даже из интеллектуальных классов — до такой степени, которая делает его низвержение при помощи высших интересов невозможным… Единственное средство излечения, казалось бы, лежит в постепенной эволюции общества за пуританскую фазу и принятии некоторых послаблений в морали внебрачного сожительства».
280
Henry David Thoreau «The Portable Thoreau», N. Y.: Viking Pr., 1962, pp. 465f; John P. Marquand «The Late George Apley (A Novel in the Form of a Memoir)», Boston: Little, Brown 8c Co., 1936, p. 294.
Лавкрафт был убежден, что рождение детей может быть гражданским долгом, но удовольствие не имеет с этим ничего общего: «Неизменной обязанностью примерного гражданина является невозмутимое привнесение своей доли в воспроизводство будущего поколения, но некоторые столь позорно уклоняются от ответственности, что иностранцы, вероятно, поглотят нас за какие-то несколько лет, если только не будут сдержаны законодательством и Ку-клукс-кланом».
Позже некоторые молодые литературные протеже Лавкрафта, вроде Лонга и Дерлета, взяли в привычку хвастаться ему в своих письмах об успехах с девушками. Часто результатом было ответное письмо с терпеливыми наставлениями в строгой сексуальной морали. Например, Лавкрафт убеждал, что вседозволенность во внебрачных связях логически приведет к требованиям подобной свободы в содомии, инцесте и скотоложстве. И они будут оправдываться как «почтенные и прогрессивные» [281] . Он полагал, что народы и культуры, допускающие подобные свободы, находятся на пути к упадку и разложению. Современные социальные тенденции наводят на мысль, что Лавкрафт, возможно, был не так уж и неправ.
281
Письмо Г. Ф. Лавкрафта Р. Кляйнеру, 23 апреля 1921 г.; Э. Ш. Коулу, 30 сентября 1923 г.; А. У. Дерлету, 14 марта 1933 г.
Когда Лавкрафт познакомился с Соней, она спросила
Юность привносит с ней определенные эротические и образные стимулы, заключающиеся в осязаемых явлениях стройных, невинно позирующих тел и зрительных образах классических эстетических форм, символизирующих тип свежести и юной незрелости — что очень прекрасно, но не имеет ничего общего с семейной любовью.
Ни один сдержанный мужчина или женщина не предполагает подобного исключительного физического состояния возбуждения кроме как в кратком периоде ранней юности, и любая личность высокого уровня развития при приближении к среднему возрасту может вскоре перенести свои физические нужды в другие области. Для таких людей другие формы возбуждения значат много больше, нежели сексуальное выражение, поэтому они уделяют ему лишь поверхностное внимание…»
Это лишь еще одно рационалистическое обоснование собственных черт, желаний и ограничений Лавкрафта. Можно задаться вопросом, как мужчина с такими прохладными, отвлеченными и инертными представлениями вел себя после свадьбы.
Как и обычно, у нас есть некоторые соображения на этот счет. Соня писала Дерлету: «Как женатый мужчина, он [Лавкрафт] был вполне превосходным любовником, но он отказывался проявлять свои чувства в присутствии других». Она доверительно говорила матери Фрэнка Лонга, что Лавкрафт (предусмотрительно прочитавший кое-какие книги о сексе) действительно мог «делать это».
В другой раз она также сказала, что он был сексуально «достаточным — и даже более того». Когда Дерлет посетил ее в 1953 году, она сообщила ему: «Говард был совершенно достаточным в сексуальном плане, но он всегда приступал к сексу, как будто он ему не совсем нравился» [282] . Каждый раз, по ее словам, ей приходилось брать инициативу на себя.
282
Письмо Г. Ф. Лавкрафта С. Г. Грин, примерно 1922 г. («The Arkham Collector», No. 9 [Winter, 1971], pp. 242–46); А. У. Дерлет (в личном общении, 8 сентября 1953 г.); Arthur S. Koki «Н. P. Lovecraft: An Introduction to his Life and Writings», магистерская диссертация, Columbia University, 1962, p. 155; А. У. Дерлет, письмо в «Haunted», I, 3 (Jun. 1968), p. 114.
Я делаю вывод, что за месяцы, последовавшие после свадьбы, Лавкрафт выполнял свои супружеские обязанности вполне удовлетворительно, пускай даже и без особого энтузиазма. Можно вспомнить англичанина викторианской эпохи, предварившего вступление в супружеские отношения следующими словами, обращенными к своей невесте: «Теперь я должен выполнить весьма неприятную обязанность» [283] .
По-видимому, в сексуальном отношении Лавкрафт был физически здоров, или почти здоров. С другой стороны, либо из-за материнских запретов, либо по причине низкой физиологической потребности, либо же из-за обоих этих факторов, он был рад вернуться к холостяцкой жизни. Когда он и Соня расстались, он, кажется, не тосковал по брачным отношениям. В сущности, он отказался от возможности возобновить их, когда она сделала последнюю попытку вернуть его назад. Бедный Лавкрафт, бедная Соня!
283
Рецензия Анны Фримантл на «Закат дома Мальборо» Аниты Лесли в «New York Times Book Review», 6 May 1973, p. 4.
Глава одиннадцатая
ДОН КИХОТ В ВАВИЛОНЕ
Без этих пространных объяснений вы либо совсем меня не поняли бы, либо, подобно бессмысленной черни, сочли бы меня сумасшедшим. Теперь же вы без труда поймете, что я — одна из бесчисленных жертв беса противоречия.
Когда Эдгар По писал «Бес противоречия», он имел в виду тот порыв, что порой находит на разумнейших из людей: сделать что-то глупое, совершенно несвойственное им, вредное для них или даже самоубийственное — даже если они отдают себе в этом отчет. Именно бес понуждает нас устраивать публичные сцены, ссориться с теми, кто полезен нам более остальных, ставить все на кон или играть в русскую рулетку. Когда мы стоим над пропастью или у окна небоскреба, бес шепчет нам: «Давай, прыгай!» Это именно то, из-за чего мы называем человека вроде Лавкрафта «своим худшим врагом». По, боровшийся с этим бесом всю свою жизнь, объяснял, как он действует: «Нам нужно как можно скорее выполнить какую-то работу. Мы знаем, что любая отсрочка окажется гибельной… Мы полны рвения, мы жаждем скорее приступить к выполнению задачи, предвкушая упоительные результаты, мысль о которых преисполняет нас восторгом. Это нужно, это необходимо сделать именно сегодня, и тем не менее мы откладываем все на завтра. А почему? Ответ один: из духа противоречия, хотя мы и не осведомлены о принципе, кроющемся за этим словом. Наступает новый день и приносит с собой еще более нетерпеливое желание поскорее выполнить возложенный на нас долг, но, усиливаясь, наше нетерпение приносит с собой, кроме того, безымянную, пугающую своей необъяснимостью жажду мешкать… Бьют часы — это отходная нашему благополучию. Но это же и петушиный крик, спугивающий призрака, столь долго порабощавшего нас. Он бежит, он исчезает. Мы свободны. Былая энергия возвращается к нам. Теперь мы готовы трудиться. Увы, уже поздно».