Лайла. Исследование морали

Пирсиг Роберт М.

Бах! Всегда увидишь нечто, к чему ты совсем не готов. И не всё так уж и плохо в этом контрасте богатства и бедности. Когда принимается масса статичных законов, чтобы отсечь худшее, то с ним пропадает и лучшее, искра исчезает, и остаётся лишь масса загородной безвкусицы. В этом некое психологическое горючее, которое заставляет многих предпринимать такое, что в противном случае им было бы делать лень. Если бы у всех здесь был одинаковый доход, одинаковая одежда, одинаковое происхождение, одни и те же возможности, то весь город вымер бы. Физическая скученность и невероятный социальный поток придают этому месту такую силу. Город заставляет

каждого подняться хоть на ступеньку выше. Или же сбрасывает на десять ступеней вниз. А может на сто ступеней вверх. Он сортирует людей. И так было всегда: миллионы богатых и бедных перемешались, небоскрёбы и парки, бриллиантовые тиары в витринах и пьяная блевотина на улице. Вас это и шокирует, и вдохновляет. Дьявол занимается гнусностями на ваших глазах! И мимо нищих проходят в свои длиннющие лимузины с личными шоферами первые люди. Фюить!! Проезжай! Не сбавляй хода!

Видишь людей, улыбающихся тебе и тут же готовых смошенничать. Иногда не замечаешь людей, которые хмурятся при виде тебя, но втайне помогают тебе как только могут. В разговоре с вами они держатся отчуждённо, но при этом чувствуешь скрытое к себе расположение. Это те выжившие, которые своими ладонями отполировали множество острых углов. Он-то знают, чем живет этот знаменитейший город.

Стало смеркаться. И стало холодней. Подступала депрессия. Рано или поздно она всегда наступает. Адреналин уже почти вошёл в норму и всё ещё снижался. Он замедлил шаг. Федр подошёл к какой-то зелени и узнал Сентрал-парк. Здесь было ветренее. Дуло с северо-запада. Из-за ветра и наступает холодная погода. Деревья стали темными и тяжело покачивались на ветру. На них всё ещё сохранились листья, вероятно потому что здесь ближе к океану и теплее чем было в Трой и Кингстоне.

Проходя вдоль парка, он обратил внимание, как здесь тихо и спокойно несмотря ни на что. Из всех памятников, доставшихся городу от викторианцев, шедевр Олмстеда и Во всё-таки самый великий, подумалось ему. Если их интересовали только деньги, власть и тщеславие, то почему же он оказался именно здесь?

Интересно, что бы подумали викторианцы о нём теперь? Их бы поразили небоскрёбы вокруг памятника. Им бы понравилось, что деревья стали такими большими. У него сохранилась старая литография Карриера и Ива, на которой в парке почти нет деревьев. Возможно, они посчитали бы парк приятным местом. По всему остальному в Нью-Йорке у них было бы другое мнение.

Они несомненно оставили свой отпечаток на городе. Он всё же существует, несмотря на декоративное искусство и Бохаус. Именно викторианцы построили город, размышлял он, и глубоко внутри это всё-таки их город. Когда их кирпичные дома с декоративными пилястрами и антаблементами вышли из моды, их стали считать апофеозом уродства, а теперь, когда таких домов с каждым годом становится всё меньше, они придают особую прелесть всему блеску двадцатого века.

Викторианское кирпичное рококо и каменная кладка, чугунное литьё. Боже, как они любили украшательство. Это шло наряду с развитием языка. Что было конечным последним доказательством их выхода из дикого состояния. И они действительно считали, что им здесь это удалось.

Везде видны мелкие знаки того, что они думали о городе. Барочные фризы и горгульи, ждущие бала разрушителей. Железные мосты на заклёпках в Сентрал-Парке. Чудесные музеи. Львы у входа в публичную библиотеку. Они оставляли свой образ в скульптуре.

Всё ненужное украшательство, оставшееся

от них, — это не просто тщеславие. В этом было также много любви. Они так носились со своим городом потому, что любили его. Они платили за все эти горгульи и чугунное литьё так, как недавно разбогатевший отец покупает моднейшее платье дочери, которой он гордится.

Теперь просто осуждать их как напыщенных снобов, ведь они и стремились получить такой отзыв, легко игнорировать историю, сотворившую их такими. А сами они изо всех сил старались не обращать на историю внимания. Викторианцы тщательно хотели скрыть от нас, что в действительности они лишь кучка богатых выскочек. Ведь большей частью это были деревенские, неотёсанные, набожные люди, которые после Гражданской войны, перевернувшей их жизнь, вдруг оказались в самом водовороте индустриального века.

Прецедента этому не было. Не было никаких руководств к тому, что им надо делать. Возможности, открытые сталью и паром, электричеством и наукой, инженерным делом — потрясающи. Они богатели так, как им не снилось даже в самых буйных снах, деньги текли рекой и не было признаков того, что они иссякнут. И таким образом многое из того, за что их стали осуждать позднее, их страсть к снобизму, пряничной архитектуре, декоративному чугунному литью, это лишь манеризм порядочных людей, которые старались не ударить в грязь лицом. Единственным богатым образцом для подражания была европейская аристократия.

И всё же мы склонны забывать, что в отличие от европейских аристократов, которым они подражали, американские викторианцы были очень творческим народом. Телефон, телеграф, железные дороги, трансатлантический кабель, электрическая лампочка, радио, фонограф, кинематограф и технология массового производства — почти все достижения техники, ставшие нормой в двадцатом веке, тоже ведь в действительности были изобретены викторианцами. Этот город просто состоит из их структур ценностей! Именно благодаря их оптимизму, вере в будущее, их кодексам мастерства и труда, экономии и самодисциплине мы в действительности сумели построить Америку двадцатого века. С тех пор, как исчезли викторианцы, всё течение нынешнего века направлено на выхолащивание этих ценностей.

Можно представить себе какого-нибудь старого викторианского аристократа, вернувшегося на эти улицы, как он озирается, и затем, как каменеет у него лицо при виде того, что теперь есть.

Федр заметил, что почти совсем стемнело. Гостиница уже близко. Переходя улицу, он увидел как порыв ветра взметнул вверх обрывки бумаги в свете фар такси. На крыше такси была реклама «ПОСМОТРИТЕ НА БОЛЬШОЕ ЯБЛОКО», а под ней название какого-то туристического агентства с телефонным номером.

«Большое яблоко». Он почти физически ощутил то отвращение, с которым викторианец отнесся бы к такому прозвищу.

Они-то никогда не думали о городе таким образом. Их сердцу было бы ближе «Большая возможность», «Великое будущее» или «Имперский город». Они видели город как памятник своему величию, а не то, что они пожирают. «Ментальность, рассматривающая Нью-Йорк в качестве «Большого яблока», — сказал бы викторианец, — это менталитет червяка». И ещё мог бы добавить: «Естественно, червяк называет его так лишь из лучших побуждений, но это только потому, что червяк не имеет понятия о том, к чему приведёт поедание Большого яблока».