Льды уходят в океан
Шрифт:
И опять девушка не то угадала, о чем думает Смайдов, не то почувствовала это:
— Надоела я бате со своим Кирюшкой, вот он так и говорит. Голубого песца мы Кирюшкой звали. Две недели болел, а сегодня помер...
Если бы сейчас кто-нибудь спросил у Петра Константиновича, почему он вдруг обрадовался ее словам, Смайдов, пожалуй, не смог бы ответить. Кто ему этот старик, какое Петру Константиновичу дело до того, черствый он или добрый, хороший или плохой? Но вот исчезла внезапно вспыхнувшая в Смайдове неприязнь к нему, и сразу стало легче. И еще приветливее показались и голос девушки, и ее доверчивые глаза.
Непривычное ощущение легкости, которое Смайдов испытывал в присутствии девушки и ее отца, должно было удивить его. Он ведь хорошо знал себя, знал, как ему трудно дается даже внешняя непринужденность при каждом новом знакомстве, но сейчас почему-то не удивился. Словно вот так, как есть, и должно было быть...
— Вы из города? — спросила девушка.
— Из города, — ответил Петр Константинович. — Еле добрался на лыжах. Все замело, сугробы, как горы.
— И, наверно, проголодались?
— Проголодался очень, — признался Петр Константинович.
— Это хорошо. У нас здесь не ахти сколько припасов, но что-нибудь придумаем...
Она говорила и так, и не совсем так, как ее отец. Когда произносила «это», последняя гласная почти не слышалась, но все же улавливалась. Старик сказал бы: «Придумам». У нее гласная «е» была очень короткой, но тоже улавливалась, и поэтому слово не казалось таким обрубленным. Если старик говорил «што», «ш» у него звучала очень глухо, будто ветер с трудом протискивался сквозь бурелом. Ее «ш» было намного мягче, напевнее. «Так шепчутся камышинки на тихой речке», — подумал Петр Константинович.
3
Она шла на лыжах совсем легко, и, боясь отстать от нее, Смайдов прилагал немалые усилия. Украдкой, чтобы она не заметила, Петр Константинович смахивал со лба крупные капли пота, останавливался, будто поправляя крепления, а сам в это время старался поглубже вдохнуть воздух, которого ему не хватало. «Черт меня дернул согласиться идти с ней вместе! — подумал Смайдов. — Можно ведь было под каким-нибудь предлогом и задержаться. Вот сейчас выдохнусь, и она вдоволь надо мной посмеется...»
И в это время девушка остановилась у поваленной сосны, полузасыпанной снегом.
— Давайте передохнем, — сказала она, — А то я скоро упаду от усталости.
Мороз заметно спал, спал как-то сразу, они оба даже и не заметили этого. И морозный ветерок, обжигающий их лица вначале, тоже поутих.
Петр Константинович сел на дерево и предложил ей:
— Посидим.
Она села рядом с ним, варежкой смахнув снег. Дыхание ее было ровным, точно она только сейчас стала на лыжи. «А то я скоро упаду от усталости», — усмехнулся Петр Константинович. А вслух сказал:
— Мне трудно с одной рукой. А эта только мешает. Вы заметили, как она болтается туда-сюда? Будто сломанное коромысло. И скрипит, как паршивый колодезный журавель. Никак не привыкну к этой музыке.
Смайдов засмеялся. Весело, как ему казалось, и даже заразительно. Но девушка спокойно спросила:
— Вы всегда такой злой? Или только когда ходите на лыжах?
— Злой? Что вы, девушка? Я очень веселый человек. Можно сказать — шутник! Разве вы этого не заметили?
— Этого не заметила, — сказала она. — А другое подметила. Вы стыдитесь своего несчастья и злыми шутками хотите прикрыть это. А чего стыдиться-то?
— Вы, оказывается, тонкий психолог, — усмехнулся Петр Константинович.
Его почему-то начинала раздражать проницательность девушки. «От нее ничего не ускользает, — подумал он. — Откуда такая наблюдательность? Да и я-то хорош. Напустил на себя черт знает что! Поглядите, мол, на обиженного судьбой человека, на ожесточившегося калеку...»
Сейчас он действительно был зол. И на себя, и на свою попутчицу. Чего это они, собственно, разболтались, будто давние знакомые? Какое ему дело до ее проницательности или наблюдательности, и какое ей дело до того, стыдится он чего-то или нет? «Давайте-ка трогать дальше, милая девушка, мне от вас всего и нужно, что взять патронташ этого типа Кольки Година, из-за которого я вынужден был плестись бог знает куда. А потом — до свидания. Мир хотя и тесен, но вряд ли мы с тобою когда-нибудь еще раз встретимся...»
Девушка сидела рядом, и Смайдов не сразу почувствовал, как она осторожно взяла его искусственную руку и положила к себе на колени. Нет, она не рассматривала ее, а просто гладила неживые пальцы. Медленно так, спокойно, слегка к ним прикасаясь.
Для Смайдова это было настолько неожиданным, что в первое мгновение он растерялся. Потом внимательно посмотрел на девушку, точно желая прочесть в ее глазах, что все это значит. Начнет сейчас причитать над его протезом, как над покойником? Этого ему еще не хватало!
С ней, однако, ничего особенного не происходило. И причитать она вовсе не собиралась. Она правильно поняла Смайдова: человек стыдится своего несчастья, но старается показать, что давно привык к нему и теперь даже может посмеиваться над самим собой, не испытывая от этого никакой душевной боли.
А боль была, девушка видела ее в его глазах, чувствовала ее и в его голосе, в той неестественности, с которой Петр Константинович держался.
— Вы отдохнули? — спросил Петр Константинович. — Тогда пошли.
Она продолжала сидеть, словно ничего не слыша. Только через минуту-другую, не глядя на Смайдова, сказала:
— Меня зовут Полянкой. Вообще-то я — Полина Захаровна, но никто меня так не величает. Полянка и Полянка. Все к этому привыкли, и я тоже. Если вы хотите, называйте меня Полянкой. Хорошо?
— Хорошо.
Петр Константинович улыбнулся и посмотрел на девушку. «Какая-то она необычная. Неужели человек может быть вот таким непосредственным? На нее даже не разозлишься как следует, хотя и надо бы разозлиться... чтобы она не думала, что я поддаюсь жалости и прочим женским сантиментам ».