Льды уходят в океан
Шрифт:
Петр Константинович подумал, что Полянка сейчас рассердится на Тынры, но она не рассердилась. Ответила так, словно для нее это был очень важный разговор:
— Начальник правильно сказал, Тынры. Песцы — это золото. Валюта. Только в тундру мне нельзя. Отец у меня здесь живет. Старенький уже.
— А мужик, значит, твоя нету? — продолжал Тынры.
— Пока нету, — улыбнулась Полянка.
— Плохая картина, однако, — сказал Тынры. — Твоя люди уже не маленькая. Уже свой чум надо, свой мужик надо. Правильно я толмачу, начальник?
Тынры налил еще по одной чашечке водки и, не обращая внимания на то, что ни Полянка, ни Петр Константинович на этот раз пить не стали, выпил сам. Ему было хорошо сейчас, знатному охотнику тундры. Много гостей в его чуме, никаких тревог за свою славу, все идет так, как надо. Счастливый он человек, охотник Тынры! Ему хотелось, чтобы и все были такими же счастливыми, как он. Счастья ведь в жизни куда как много, на всех его хватит, однако. Зачем все одному? Одному много ли нужно?..
— А твоя люди баба есть? — вдруг спросил Тынры у Смайдова.
— Моя люди бабу еще не успел найти, — рассмеялся Петр Константинович. — Моя люди не может быть великим охотником. Какая женщина захочет жить со мной? — За шуткой Смайдов хотел скрыть неловкость, в которую и его, и Полянку поставил ненец. Чего это он к ним привязался? — Давай-ка выпьем, Тынры, да и другие пускай выпьют.
— Давай-ка выпьем, — с готовностью согласился Тынры. — И другие тоже выпьют... Твоя хочешь люби ее? — Тынры глазами указал на Полянку. — Ее люди мужик нету, твоя люди баба нету... Почему один чум двое не ходи? Шибко славно будет, двое-то.
— Шибко славно будет, — сказал Геункеу.
— Куда как славно будет! — подхватила сестра Тынры, сидевшая рядом со Смайдовым. — Оба красивые-то, однако. Уй как славно будет-то!
Петр Константинович украдкой взглянул ка Полянку. Чем-то она была похожа сейчас на ненцев. Может быть, такой же непосредственностью. Никакой рисовки. Другая девушка сделала бы вид, что сгорает со стыда, а она сидит и смеется. Молодец. Умница.
Полянка сказала:
— Спасибо тебе, Тынры. Всем спасибо. Мы как-то не думали об одном чуме. Теперь будем думать. Шибко много будем думать. Правда, ас Смайдов?
— Конечно!
Ему было чертовски весело. И хорошо. Ну и попали они в переплет. «Ох, этот Тынры... Хороший человек. И все они хорошие люди».
...Их отпустили часа через два, когда Тынры, разомлев от чая и водки, стал клевать носом. На прощание ненец сказал:
— Завтра ваши люди опять ходи мой чум чай сидеть. Ходи?
— Придем, Тынры, — пообещал Полянка. — Спасибо.
Когда они вышли из чума, Петр Константинович предложил:
— Я провожу вас, Полянка. Можно?
— Не можно, а нужно, — сказала она. — Да возьмите под руку... Меня немножко качает. Вот так. И не забывайте, ас Смайдов, что нам с вами надо шибко много думать, идти ли в один чум или нет.
— Будем думать, — ответил Петр Константинович. — По-моему, это было бы превосходно.
— Что превосходно? — спросила Полянка.
— Все. Можно ведь себе представить, как мы с вами подъезжаем на оленьей упряжке к новому чуму и, взявшись за руки, входим в него. У чума стоят Тынры, его сестра, Геункеу, стоит все стойбище Тынры, и каждый человек говорит: «Приехали они, однако. Уй как славно-то, что приехали!» А потом Тынры подойдет к одному из нас, ну, например, к вам, и спросит: «Твоя люди люби его?» И вам придется ответить...
— Почему он спросит об этом именно у меня? — засмеялась Полянка. — Я слышала, как Тынры спрашивал у аса Смайдова: «Твоя хочешь люби ее?» И ас Смайдов ничего ему не ответил.
Петр Константинович остановился, сказал:
— Полянка...
Она тоже остановилась. Сняла варежки, застегнула на его реглане верхнюю пуговицу. И посмотрела в его глаза:
— Что?
— Не называйте меня ас Смайдов. Можно ведь попроще?
— Можно. — Теперь она стала поправлять на его шее теплый шарф. — Можно и попроще. Да не крутите вы головой, я не собираюсь вас задушить.
Смайдов взял ее руку и, прижав к своей щеке, долго не произносил ни слова. Потом с нежностью, какой и не предполагал в себе, поцеловал ее ладонь.
Полянка сказала:
— Теперь пойдем?
Они долго бродили по заснеженным улицам и то молчали, то, перебивая друг друга, болтали о разных пустяках, не имеющих ничего общего с тем, что оба чувствовали. Дважды Полянка пыталась приблизиться к своему дому, но Петр Константинович незаметно, как ему казалось, увлекал ее в сторону. Он не хотел, чтобы она уходила. Боялся этого. Он готов был бродить с ней сколько угодно, лишь бы не остаться одному. И когда она в третий раз попыталась направиться к дому и Смайдов снова стал увлекать ее в сторону, Полянка сказала:
— Петр, вы мало думаете о своих ближних...
Он не сразу понял, о чем она говорит. Спросил:
— О каких ближних?
— Обо мне, например... Я замерзла...
Она замерзла. А на него словно повеяло теплом. «Вот ведь как бывает! — подумал он. — Совсем незначительные слова, а от них становится так хорошо, что лучше и не надо. «Вы не думаете о своих ближних...» О своих ближних... Если ты хочешь, я буду думать только о тебе. Как о самом близком существе на земле. Только не уходи сейчас. Не уходи, слышишь? Я ведь так долго ждал тебя, ждал еще в ту пору, когда совсем не знал, что ты есть...»
— Я не собираюсь уходить от вас, Петр, — сказала Полянка.
А он подумал: «Колдунья! Милая колдунья, где ты научилась разгадывать чужие мысли?»
— Мы уже близко от дома. Твоя люди ходи мой чум чай сидеть? Шибко крепкий чай, шибко горячий. Вы ведь тоже, наверно, озябли, Петр? Морозец не из легких...
Она помогла ему снять реглан, усадила на диван, а сама пошла на кухню. Смайдов оглядел комнату. Простая мебель, самая необходимая для жизни двух нетребовательных людей. Он подумал, что здесь, в этой комнате, есть что-то от крестьянского быта. Трудно было уловить, что именно, но на Смайдова словно пахнуло чем-то крестьянским. Может быть, это впечатление создавалось простотой убранства, может быть, той чистотой и аккуратностью, какая обычно бывает в крестьянских домах. И еще ему показалось, что он чувствует запах тайги. Не такой густой, как в самой тайге, а будто издалека.