Льды уходят в океан
Шрифт:
— Можно?
Чтобы как-то разрядить создавшуюся неловкость, Василий Ильич сказал:
— Давай-ка сначала отпустим Езерского, потом докончим наш разговор. Не возражаешь?
И походкой крайне больного человека, которому с великим трудом дается каждый шаг, прошел через кабинет. Лоб его был обвязан не совсем чистым платком, на лице — страдание.
— Садитесь, товарищ Езерский, — сказал Смайдов.
Харитон опустился на стул и сразу же приложил обе руки к вискам.
— Болит? — спросил Борисов.
— Раскалывается. Третьи сутки кряду. Будто все время дуга под черепом вспыхивает...
— А что врачи? — участливо спросил Смайдов.
— А что — врачи! — Езерский устало покачал головой, не забыв при этом легонько застонать. — Больничный листок, конечно, оформили, полсотни таблеток дали, микстуры, а башка раскалывается. На свет глядеть больно. Сказали так: лежите, товарищ Езерский, по возможности без движений. Полный, значит, покой...
— И вы лежите?
Харитону показалось, будто в голосе Смайдова он уловил легкий оттенок иронии. Пытливо взглянув на Петра Константиновича, Езерский подумал: «Неужели пронюхал?.. Да только откуда же? На кладбище никто из наших вроде не заходил... Или поймать хочет?..»
Не ответив на вопрос, Харитон в свою очередь спросил:
— А зачем меня вызвали? Не доверяете, что бюллетень есть? Вот, пожалуйста.
Он полез в карман за больничным листком, но Смайдов движением руки остановил его:
— Не надо, товарищ Езерский. Вы небось и сами переживаете, что вашим товарищам приходится туго? Понимаете ведь, какое горячее сейчас время?..
Харитон успокоился. «Ни черта они не знают, это только показалось».
— А то не переживаю? Вся душа изболелась!
— Мы с товарищем Борисовым думали, что ты всетаки имеешь хоть каплю совести. Тебе не стыдно? Не стыдно, а?
— А чего мне должно быть стыдно? — Харитон смотрел мимо Смайдова, боясь заглянуть в его глаза. — Я ничего не украл, Петр Константинович, вы это бросьте... —
Он уже понял, что комедия, разыгрываемая им, ни к чему. Наверняка они все знают. Кто-то небось выследил, где он был эти три дня. Выследил и накапал. — Стыдно тому, кто ворует, Петр Константинович, а я человек честный...
Он говорил тусклым голосом, говорил, лишь бы оттянуть время. И усиленно соображал: «Что делать? Признаться? Свалить все на Беседина? Так, мол, и так, это Беседин насильно заставил работать на кладбище... Вряд ли поверят. Смайдова не обдуришь... Ну и черт с ним! В крайнем случае пойду к Беседину. Хуже не будет...»
— Что тебя заставляет так нагло врать, Езерский? — Смайдов опять начал поглаживать пальцы протеза. — Ты ведь предаешь докеров, Езерский. Пошел на кладбище варить кресты, бросил бригаду. Ты что, очень нуждаешься? Нищенствуешь?
Харитон молчал.
— Чего же ты молчишь? — спросил Петр Константинович.
Харитон вдруг встал, протянул руку к графину, налил воды, медленно выпил полстакана. Потом сказал:
— А чего говорить? Ну, варил ограды. Не кресты, а ограды. Так что? У меня бюллетень. По закону. За счет болезни трудился. Преступление. В артели тоже не капиталисты работают. Помог я инвалидам — и все. Не мог отказать. За счет болезни... Поощрять надо, а вы... «Циник!» Какой я циник! Не нравлюсь я вам, Петр Константинович, вот вы и взъелись. Илью Семеныча вышибли из доков, теперь до меня добираетесь... Только ничего из этого не выйдет. Бюллетень есть бюллетень.
— А совесть? — спросил Борисов. — А честь? Честь докера?
— Пойду я, — сказал Харитон. — Завтра на работу, а у меня опять голова разболелась на нервной почве. Можно, Василий Ильич?
Смайдов взглянул на Борисова, проговорил:
— Пускай идет. — И когда они остались одни, резко сказал: — Негодяй! Когда я вижу таких, мне становится душно. Почти законченный негодяй.
Борисов невесело усмехнулся:
— Почти? Значит, ты не совсем ставишь на нем крест? Это обнадеживает.
— Что ты имеешь в виду?
— Да нет, ничего особенного, просто так... Между прочим, Лютиков запросил о нем все данные. О нем и Хрисановой. И знаешь, что? Последние три года Езерский и Хрисанова идут, как говорят, в ногу: в среднем сто шестьдесят процентов программы. Немного меньше, чем давал Беседин, но больше других. И тебе трудно будет доказать Лютикову, что Езерский — не передовой рабочий.
Словно не слыша, о чем говорит Василий Ильич, Смайдов спросил:
— Ты подпишешь характеристику на Езерского?
Василий Ильич вместе со стулом придвинулся поближе к Смайдову, по-дружески положил руку на его плечо. И как можно мягче сказал:
— Больше всего я люблю тебя за откровенность, дорогой мой комиссар. Поэтому и мне придется быть с тобой откровенным до конца. Дело в том, что мы с тобой очень часто смотрим на одни и те же вещи под разными углами. Взять, к примеру, эту авантюру Езерского с кладбищем. Что это авантюра — я не спорю. Что Харитон не Талалин — я тоже не спорю. Но ты всегда сгущаешь краски. Скажи, зачем ты все время настраиваешь себя против Лютикова? Зачем ты все время лезешь на рожон? Ты думаешь, что Лютиков не болеет за наше общее дело?.. Не могу согласиться. Конечно, у него есть просчеты, он допускает ошибки, но кто их не допускает? И если на то пошло, давай говорить просто по-человечески: охота тебе изо дня в день трецать нервы и себе, и другим? Ты что, не хочешь жить, как все?
Петр Константинович сказал:
— Именно этого я и хочу: жить, как все. Как все честные люди. Без компромиссов. Это тебя устраивает? — Смайдов протянул руку: — Пока. Вопрос о Езерском решим позже. Я говорю о характеристике...
Петр Константинович уже совсем было вышел из кабинета, но потом снова вернулся к Борисову, сказал:
— Завтра после работы я буду в бригаде Талалина. Если выберешь время, приходи. Придешь?
— Постараюсь, — ответил Борисов.
3