Лёд
Шрифт:
…Я думал помочь пану Филиппу — скорее всего, именно потому, что тот помощи не желал. Я попросил его записать собственную историю; заплатил бы ему по ставке от слова. Имя мне было известно, я читал уже несколько его вещей, перо у него было острое, возможно, не такое легкое, но острое.
— И что же, он написал?
Пан Вулька-Вулькевич искривил свою барсучью мордочку, украшенную белой щеткой усов.
— Он посетил меня в редакции. Тогда я издавал «Сибирь-Поляка». Он пообещал мне десять страниц под названием Как я стал революционером,возможно, кое-что бы еще и вычеркнул. Только он сразу же познакомился с теми и другими людьми… — Пан Еж снова скривился.
— С кем же? С пилсудчиками? Или, может, с мартыновцами?
Пожилой редактор отвел взгляд, быстро скрывая замешательство гневным раздражением.
— Я все понимаю, сын, разыскивающий отца, многолетняя разлука, семейная трагедия et cetera,но когда вы меня начинает расспрашивать про…
— Имена, места, даты.
— Может, когда на старости случится размягчение мозгов — но тогда, слава Богу, я забуду, наконец, и все эти опасные тайны.
Что же, это мысль, которая, рано или поздно, приходит в голову всем: сын заговорщика, разыскиваемого Империей, привезенный сюда по желанию и за счет Империи, и ведь не в кандалах же — тогда, по отношению к кому он на самом деле проявляет верность? Промышленникам и польским зимназовым буржуям на это наплевать, но вот люди покроя Вульки-Вулькевича постоянно держат ушки на макушке.
— Тем не менее, наверняка ведь вы можете указать мне лиц, которые тогда знали моего отца, но, тем не менее, не были замешаны в каких-либо политических или нелегальных делах; ведь были же такие люди.
— Нуу, естественно. Только откуда мне их знать?
— Где он жил? Чем зарабатывал на жизнь?
— Ах, правда! — Пан ж откашлялся, прополоскал горло ягодным вином, снова откашлялся. — Так, у Вержицкого он задержался ненадолго. А в Иркутске жил… Да что вы делаете с этим котом?
— Ух, вечно голодная бестия… В Иркутске жил…?
— У какого-то сапожника, по-моему, они были в одной роте; сапожник этот получил пять лет за хранение краденого или за контрабанду, погодите, такая дурацкая фамилия: Куцба? Хуцпа? Вуцба! Хенрик Вуцба!
Хенрик Вуцба, сапожник, тысяча девятьсот семнадцатый год.
Где же его сапожная мастерская? На следующий день, отправляясь в «Новую Аркадию», спросило у Чингиза Щекельникова. Тот не знал, но обещал порасспрашивать, зайдет туда с утра.
«Новая Аркадия», выстроенная на месте «Аркадии» девятнадцатого века, поддерживала традицию самой дорогой гостиницы в Иркутске; а в других Никола Тесла и не привык останавливаться. Личная Канцелярия Государя-Императора, или кто там оплачивал расходы Теслы, явно не устанавливала каких-то ограничений в вопросах подобного рода, а может, после случая с поездом они и не осмеливались ему отказывать. Проживал он в шестикомнатных апартаментах на самом высоком, восьмом этаже. Из окон растягивался вид на туманы, крыши и туманы. Буханья бурятских барабанов здесь почти не было слышно. Гостиничная прислуга накрыла стол на четыре прибора. Когда я-оновошло, с места перепугано схватились девушки: Кристина и Елена.
Остановилось на месте, наполовину парализовано.
Панна Мукляновичувна прелестно зарумянилась, опустив глазки и стиснув губки. Она улыбается собственной памяти, из-за собственной памяти пылает румянцем — само воспоминание несовершенного в последнюю ночь в Транссибе важнее всего совершенного.
MademoiselleКристина прикрыла рот манжетой блузки.
— Так я пойду за Николой.
Стояло и глядело. Елена приблизилась медленно, шажок за шажком. Взяло ее ладонь, поднесло к губам. Девушка инстинктивно стиснула пальцы в кулачок.
— Пан Бенедикт…
— Ведь вы должны были…
— Но рельсы…
— В санаторий…
— …взорвал…
— Правильно, значит, ждете.
— Ждем.
Елена улыбалась открыто. Снова поцеловало суставы худеньких пальчиков, раз, два, три, четыре.
— Нужно было хотя бы записочку прислать.
— Зачем записочка?
— Чтобы я знал!
— И что бы вы сделали?
Уже в этом всем — свой ритм, в пустом перебрасывании словами — мелодия.
— Так вы меня и видеть теперь не желаете, правда?
— Так ведь увиделись. Но! Дайте-ка я гляну на вас. — Не освобождая руки, Елена отвернулась от окна. — И что, обязательно было так стричься? Да еще с этой бородой — выглядите, словно беглец с каторги. То ли мне кажется, то ли вы и вправду похудели?
— Болел.
— Нога?
— Нет, мороз. — Скорчило грозную мину. — Мартыновцы хотели меня тут живьем похоронить.
— Да что вы говорите! Схватив за пояс, потянула поближе к окну, за которым серость туч стекала на заснеженные крыши, а белизна крыш стекала за затененные фасады домов. — Вы уже говорили с ним? — спросила Елена, тише, ее влажное дыхание щекотало щеку и шею.
— Он сейчас ходит по Дорогам Мамонтов, разговаривает на языках льда.
— Но вы его с господином Теслой…
— Давайте об этом…
— Никому, никому… Я же понимаю. Вот только…
— Что?
Елена выдыхала из себя слова в странной спешке: — Я над этим… А вы сами не думали? Ну, хотя бы на мгновение. На холодную голову. То есть… Что если не — если вы и вправду с ним поговорите, а он с лютами, и те разморозят Историю, как мы это себе…
— Панна Елена, ведь мы уже…
— Я знаю, это ваш отец, и…
— Вы хотите…
— …стоит ли вообще его размораживать?
— Вы о политике!
— Родина, политика, История, но — чем бы вы пожертвовали? Зейцова помните? — шептала она. — Авраама и Исаака? То есть, если не отец сына, а вот сможет ли сын отца…
— Да что это на вас нашло?!
Елена вырвалась.
— Ничего, ничего.
Потом я-оновнимательно приглядывалось к ней во время ужина. Причесывалась она по-другому, стягивая волосы цвета воронова крыла в греческий узел, что придавало ей серьезности. Бархотку с рубином заменили плотные кружева черного colarette [242] .Губ она не красила. Под ее болезненно бледной, тонкой кожей, вдоль линий голубых жилок уже откладывались пока что неяркие пятнышки тьмечи, под ресницами искрились снежинками точечные светени. Вспомнилась сцена на станции Старой Зимы, тот момент, когда девушка переступила границу. Ведь кем, собственно, замерзла Елена Мукляновичувна, виртуоз лжи, которую невозможно отличить от правды? Говоря что-то по-французски доктору, она машинально передвинула солонку на край столешницы. Ответило ей агрессивной реорганизацией батареи графинчиков. Елена изумленно глянула. Все это игры Лета, подо Льдом лишенные какого-либо значения и смысла.
242
Здесь: воротник-накидка.