Лёд
Шрифт:
Ибо за окном светлой горницы — на левом крыле, над плечом — там поля ослепительного снега, там гладь с синевой, словно с акварельной миниатюры, а дальше — кедровый бор, высокий, густой, не до конца затянутый одеялом кристаллического пуха, так что сначала видишь черноту затененных стволов, и только потом — плоскогорье ледовых крон. По-видимому, по нему можно даже пройти, зверьки туда-сюда шмыгают, белки, даже соболя; я-онозаметило их не раз и не два по пути из Иркутска, на фоне неба. И так оно и идет — белизна, чернота, белизна — ввысь, чуть ли не до Солнца, по всем склонам крутых гор, увенчанных на юге высокими шпилями. В окошко видна группа из трех вершин — там сидит пост японцев, следящих за округой в бинокли, передающая световыми отблесками предупреждения, когда появляется чужой путник. По ночам они жгут огни на вершинах. Цепочка секретов протянулась на добрые пару десятков верст. Тунка — это естественная крепость. Одна головоломная тропа на восток, одна — на запад. По-иному и не доберешься: горы, горы, заснеженные, замороженные леса, а в них одни лишь тайные охотничьи тропы. Укрытие для настроенных против государства боевиков, о котором можно только мечтать.
Вчера вышло на прогулку в компании пана Кшиштофа, которого тут называют «Адин» —«Единицей». В Японском Легионе он вовсе не занимал первой позиции, прозвище взялось от свернутой шеи. То есть, он ее почти что свернул, и таким уже и остался: подломанным, скошенным, вниз и в сторону, к плечу искривленным, так что в профиль, по очертаниям, и уж наверняка в светени под Черным Сиянием пан Кшиштоф вырисовывался (по природе своей рослый и словно береза стройный) образом цифры один: вот тут узкий, прямой корпус, а вот тут — шея и голова острым углом к земле направленные. Так он и ходил, в землю нацеленный, на квинту от ключицы спущенный. Я-оноспросило его, что, собственно, приключилось с ним — в какой-такой авантюре получил он военную контузию? Адинтолько меланхолично вздохнул, рассказ о всей своей жизни вмещая в этом единственном вздохе. Так узнаешь людей без опасности словесной фальши. Сделало полный вдох в столь же откровенном ответе, и потьвет окрасил пар на покрытых инеем губах.
Я-онодышало сибирским воздухом, дышало морозом открытой Азии, дышало глубоко, словно на отдыхе, докторами предписанном в высокогорном курорте. Другой была здесь жизнь, другим были свет, небо, цвета, совершенно иначе скользило время по ледовой лазури. Правильно говорил редактор Вулькевич: там, в Иркутске, живешь по минутной стрелке часов, в страстном каком-то напряжении — любое прошедшее мгновение — мгновение пропавшее — можно жить больше, можно быстрее, нужно быстрее! Заработать? Заработать, сделать! То-се, что угодно — лишь бы вырваться из бездеятельности, лишь бы приписать один успех к другому. Бездеятельность — это страшнейший грех. В городе, тем более, в таком городе — человек является тем, что он сделал. Дворяне сбегают в деревню не потому, что здесь у них имения и крестьянские души под феодальным правлением, но потому что здесь ты являешься чем-то большим. Что бы там сделал или не сделал князь-барин, князем-барином быть не перестанет. А вот город, город промышленный, коммерческий, банковский — он стихия для Шульцев этого мира.
— Есть у вас известия о губернаторе? Как там со властью в Иркутске, поменялась?
— Ничего нового не приходило, пан Бенедикт, — ответил Адин. —Мы последними из города приехали, а потом — ничего, тишина.
Тишина над полями, тишина над лесами. Раз нет звука, чтобы отмеривать секунды и минуты, то этих уходящих секунд и минут даже не жалко. В городе уже бы нетерпение страшное захватило человека, уже бы он был пришпорен к какой-нибудь мысли, действию, жестокой какой-то необходимости. А тут — вышло в поля, прошло по свежей белизне между домами, западая по колени в рыхлом снегу, оставляя в нем счетверенную, правильную тропу; побродило на морозном, хрустальном воздухе… А зачем? А затем: чтобы ходить, чтобы просто дышать. Который час? А не глядишь на часы. Какой сегодня день? Понедельник или вторник, двадцать четвертое или двадцать пятое ноября. Или двадцать шестое… Где-то так. Около того. Приблизительно.
Как только покинуло поселение, выйдя из границы домов и скелетов старых юрт, вскарабкалось на первый холм под лесом, чтобы здесь приостановиться с открытым перед глазами видом, освещенным ярким солнцем. Опершись на посохе, подняло мираже-стекла. Раз, два, три, шесть, дюжина и еще пара дымов — вот из скольких труб зачерненный знак для небес. Перед пришествием Льда Тунка насчитывала добрых сотню семейств, не учитывая проезжающих бурят; сейчас, видимо, здесь больше японцев Пилсудского расположилось, чем старых поселенцев. Были здесь две церкви, деревянная и каменная, были товарные склады для бурятских и монгольских степняков… А теперь только снег, лед и мерзлота. И чем пропитаться этим людям? Когда-то жили они рыболовством и охотой, разводили скот, хайныков, харлыков [373] и овец. Только не выпасешь скотину на льду. Земледелие в Зиме тоже исчезает. Пан Кшиштоф, трубку закуривши, на посохе тоже опершись, рассказывал, что по всему Байкальскому Краю выглядит это одинаково. Он показывал под свет мороза-солнца, где улусы с бурятскими юртами стояли, рассказывал о жизни Лета, про тогдашние обычаи. Частенько заходил он тогда в бурятский тал, в талы наиболее древнего языческого рода, где угощали сливочным саламаком и тарасуном, который тали из коровьего и кобыльего молока, очень кислым на вкус, но в голову бьющим так, что ого-го… А кто остался теперь? Недобитки какие-то, поглядите сами, пан Бенедикт, ведь та же судьба по всем деревням и местностям сибирским, то ли старым, туземным, то ли в поселениях восемнадцатого века, то ли в новейших, по закону столыпинскому бедняками из-за Урала населенным. Что когда-то представляло громадный и основной промысел Сибири — природа, пан Бенедикт, природа, плоды тайги, плоды земли, дары вод; сейчас этим никто выжить не способен. Сибирь стоит на тяжелой промышленности, на зимназе и тунгетите. Народ из провинций Края Лютов стекается в города, больше — в Иркутск. Провиант привозят длинными составами, в другую сторону сокровища Холодного Николаевска вывозя. Перевернулось все, с ног на голову встало. (Именно так говорит пан Единица, с лица, на грудь спущенного, глазами мягкими, влажными поглядывая). Перевернулась История, и следовало бы ее обратно, на старые фундаменты установить.
373
Возможно, некие виды оленей? — Прим. перевод.
— Не верьте тому, что вам товарищ Виктор наговорил, — ответило ему на это. — Ни у кого нет такой волшебной власти над Историей.
— Выходит, неправда то, что у Шульца-Зимнего вы хороший договор про Оттепель заключили?
«Договор про Оттепель заключил!» Вздохнуло. Кшиштоф покачал свешенной головой. Вот и весь рассказ.
Тишина над полями, тишина над лесами. К примеру, не слышно птиц. Все улетели? Погибли от непрестанного мороза? Я-оновступило в просеку, идущую от переправы через Иркут. Река Иркут впадает в Ангару у самого Иркутска, и первые несколько верст от города японцы ехали как раз по широкой реке (перед Годом Лютов она тоже замерзала, по меньшей мере, месяцев на семь, превращаясь в удобный зимник). Там была у них заранее, по-военному подготовленная застава, запасные лошади и олени, там же подождали остальную часть отряда. Но потом ехало целый день и следующий по лесам, по тесным аллеям между деревьями, что с таким же успехом можно было кружить по замкнутой петле — а может, и кружило — вокруг была одна тайга, тайга, тайга: белая, замороженная тишина.
Кедр, лиственница, пихта, сосна, береза — обледеневшие, заснеженные, покрытые сосульками; вроде бы и лес, но лес такой, словно на четверть уже перетащенный в пейзаж мира лютов. Не хватало не одних только птиц, вокруг не было вообще никакого движения. Деревья не шевелятся, не колышут ветвями, не склоняют крон. Сквозь тайгу идешь, словно по кружевной формации геологических образований. Это тоже природа — но та, что более всего отдалена от человека, менее всего жизнью обозначенная. Приостановилось, оглянулось на последовательность следов ног и посохов, словно бледные буквы выписанные на чистеньком листе после ночного снегопада. Тунка и ее дымы уже исчезли за массивом бора. Тишина, тишина, неподвижность, белизна, мороз. Отвернуло шаль с бороды, набрало воздух в грудь, как набирают воду из проруби в ведро — и выплеснуло в тайгу вспененный голос. Адинслушал протяжный крик, оперев подбородок на тулупе, с прощающей миной. Вернулось слабое эхо. Откашлялось, вытерло рот рукавицей. Наверняка, все кричат.
Вообще-то говоря, за все те месяцы в Иркутске Сибири вообще не испытало, не почувствовало, что я-оноживет в Сибири — город есть город, Зима есть Зима — только лишь теперь, вставши, словно одинокая песчинка на широком пространстве тайги, хотя и замкнутом со всех сторон горами, все равно — безграничной в своем азиатском размахе, под еще более широким небом, под гладкой, монгольской рожей этого неба, к земле приклеенной, под косящим Солнцем… Сибирь. Только сейчас. Сколько всего слов произнесло Адинупосле того, как покинул дом? Три дюжины, самое большее.
В сердце закололо первое предчувствие боли той «душной сибирской болезни», о которой пытался рассказать в Экспрессе Филимон Романович Зейцов — о том, как встретились они с Сергеем Андреевичем Ачуховым, как распознали друг друга без слова, как объяснились вне языка второго рода… Здесь, под азиатскими горами, в до-человеческой природе. В тишине. Ведь, обычно, человек выскажет слово, и уже половина внимания от человека уходит — от того, кем он на самом деле является — переключаясь на истинное или фальшивое значение слова. Трудолюбивым болтунам удается вообще стереть какой-либо смысл в потоке слов, изливаемых минута за минутой. Но вот попробуй отречься от бытия в этой тишине белого океана тайги, попытайся выгаваритьсядо нуля под мамонтовым небом…! Шло с паном Кшиштофом в товарищеском молчании.
Старая изба среди леса, наверняка, первоначально, укрытие контрабандистов, перевозящих за Байкал кровавое золото, скрывалась за вековыми кедрами в сотне шагов от просеки. Тунгусам был дан приказ не высовывать носа, чтобы не попасться на глаза бурятам из Тунки; обязательно ведь случится ненужный, кровавый скандал. По другой стороне от Иркута — японцы показали еще по пути из города — стоят здесь курганы с останками героев какой-то давней монголо-российско-бурятской войны. А не ведут ли Дороги Мамонтов через Тунку? Легионеры только пожимали плечами, качали головами. Ночью, при свете жировой свечки, в ритме хорошо заведенного часового механизма, я-оновыкладывало на неструганной столешнице древние пророческие пасьянсы — безрезультатно.