Лёд
Шрифт:
— Он? — вскинул бровь господин Порфирий. — То есть, Лёд? Люты?
Я-онокоснулось языком вспухшей губы.
— Чтобы посмотреть на Историю как лют — заморозиться, то есть, напитаться тьмечью, залиться тьмечью до каменного Мороза…
— Чем?
— Не то, что можно, но то, что должно — делает — правду…
— Вы себя хорошо чувствуете? — Поченгло приблизился снова, наклонился, прижал губы к уху. — Ты на солнце стоишь, — шепнул он, — смотри, доктор тоже, в конце концов, заметит, тьвет выжигаешь, словно старый рабочий из холадницы.
— Прочь! — взвизгнуло я-оно. — Да пошли вы! Искусители! Не стану я лгать!
Отпихнуло Порфирия и подскочило к железной перегородке. Выскочив на смотровую площадку, захлопнуло двери и оперлось спиной о холодный металл. Пытались ли они добиваться, силой открывать? Даже если и так, то совершенно того не почувствовало. Все звуки внутренней части вагона остались за дверью: здесь же был только машинный грохот «Черного соболя», свист ветра и гипнотический ритм зимназа, избиваемого теплой сталью: длук-длук-длук-ДЛУК. Вздохнуло полной грудью. Ритм проходил от колес через подвески и тележку, через стены и двери — в тело, в кровь и в кости, вовнутрь черепа, подгоняя тот мозговой поезд, о котором почти что забыло: длук-длук-длук-ДЛУК, мысль-мысль-мысль-МЫСЛЬ!
Нужно протрезветь. Терпкий привкус испуга все еще щипал язык и нёбо (вкус испуга, а может, теслектрического тока). Ведь впервые с полной уверенностью допустило возможность того, что с самого начала все было правдой: люты замораживают Историю — фатер разговаривает с лютами — Министерство Зимы посредством сына желает управлять отцом — лютами — Историей. Ледняки и оттепельники, поляки и русские, социалисты и мартыновцы, охранка и пилсудчики, Тесла и Сибирхожето, те и другие, те и вот эти, каждый будет тянуть в свою сторону, а если не перетянут, то убьют, чтобы не дать возможность другим фракциям перетянуть на свою сторону.
Это страх — а что говорит разум? Нужно это обдумать трезво. Султан серого дыма расстилался на небе над Экспрессом — когда задирало голову, между одним и другим вагоном видело мчащуюся по вечернему небу дымовую реку; если же глянуть прямо, вдоль состава, в глаза бьют рассерженные огнями заходящего Солнца зори и радуги, и миражные арки холодных цветов, выбиваемых на краях черного локомотива, половина горизонта терялась за феерией этих мерцающих отблесков. Транссибирский Экспресс пробивался сквозь тайгу в шуме расталкиваемого воздуха и грохоте сотен тонн стали, но выглядело это так, словно его тянула упряжка из бабочек; огромная туча мотыльков, опережающая, окутывающая, прижимающая сам паровоз.
Трезво. Если Лёд сдавливает в окружающем мире лотку Аристотеля, и только там, подо Льдом, существует История, то есть — непрерывность между прошлым, настоящим и будущим; а в мире Лета с трехзначной логикой царит лишь хаос миллионов возможных вариантов прошлого и будущего — если так, то люты ни в коей степени не исказили Истории: люты формируют Историю, единственно истинную, единственно возможную. А все, что вне Льда — это не-История, очередной мираж инея в историческом масштабе.
Но если прав Николай Бердяев, и История реализовывалась в правде, пока не появились люты, которые заморозили ее в самом буквальном смысле, то есть: затормозили на бегу — если правы все их ледняки и оттепельники, и от выживания Льда зависит сохранение России в ее нынешней форме — тогда какое значение для Истории имеет разница в лотке Зимы и логике Лета? Ведь это уже как раз не иллюзия. Доктор Тесла построил машины. Он качает тьмечь. Теслектрические поля тунгетита изменяют саму природу мира.
…Тогда, каким же образом мир, основанный на «может быть» является более правильным, чем мир, основанный на правде? Каким образом История того, что не существует, более правдива, чем История того, что существует? Неуверенность, которая более уверена, чем сама уверенность. Неправда, которая более правдива, чем правда! Бог, стоящий на стороне лжи! История мира, словно тот ночной рассказ в поезде, признание незнакомца незнакомому человеку — Бог, склоняющийся в полумраке со строптивой усмешкой, нечеткая форма на фоне самой темной темноты — во время поездки — Его слова, перечащие его же словам — История — правда или ложь? Правда или фальшь?…
Но так быть не может!
Я-оносплюнуло в сторону, ветер подхватил слюну. Вся надежда в Николе Тесле. Надежда заключается в том, что он жив, что он навечно выбил смерть из настоящего в один из вариантов возможного прошлого, и, после отсоса тьмечи, много чего могущий, Тесла доедет до Иркутска, соберет там свои машины, пропустит теслектрический ток сквозь лютов; вся надежда на гениального серба — он сделает Историю предметом экспериментальной науки, подключит Историю к электродам, перебросит стрелку, ба-бах, стреляют черные молнии, и тогда увидим, чья будет победа.
Я-оноподошло к барьеру, тяжело оперлось на балюстраде. Шпалы мигали под межвагонным соединением, сливаясь в геометрическую волну. Остался только день, послезавтра утром — Иркутск. И что сделать там? Пойти по адресу, указанному Прейссом, обратиться в Министерство Зимы, позволить науськать себя на отца? А если какой-нибудь ледняцкий шпик, если почитатель Мартына из распутинской фракции, если кто другой высмотрит и даст знак, да много ли надо, в таком городе на краю света, где толпы китайцев, сибирских дикарей, бывших каторжников и всяческой дряни со всего света шатается по улицам, много ли надо — червонец и фляга ханшина, не больше, и вот уже кинжал входит под ребро, держи свою тысячу рублей, режься теперь в аду с Искариотом [150] в зимуху.
150
Имеется в виду Иуда Искариот — Прим. перевод.
Может, сбежать? Когда? Каким образом? Сойти на станции перед Иркутском, затеряться в Сибири, такое возможно, есть же достаточно много денег, сохранившихся из Комиссаровой тысячи плюс выигранных у Фессара; а ведь бумаги тут никто не спрашивает, годами можно жить, и лапа государства не достанет, обменяться личностью с одним или с другим беглецом. Или потом купить инкогнито билет в купейном до Владивостока, откуда корабли выходят во все порты мира — разве не таким был самый первый замысел? — Мыс Доброй Надежды, Антиподы, Западная Индия, Америка.
— Разрешите, Венедикт Филиппович?
Вставши рядом, Зейцов схватился за поручень рукой, на которой не хватало пальцев, когда Экспресс вильнул на легком вираже.
— Ушли уже?
— Не понял?
— Доктор и господин Поченгло. Разбудили вас?
— Не знаю… да… я так… — Ну почему он снова так мудохается, зачем за подбородок хватается, скребется в колтуне своем черном, зачем материал костюма сминает, оставляя на нем жирные полосы? — Вы позвольте, я…