Леденцовые туфельки

Харрис Джоанн

В любое другое время я держалась бы стойко. Но в тот день...

«Ничего страшного. Я знаю, что вам сейчас нужно».

Ну и что, собственно? Что она знает? Что тарелочка, которая разбилась, вновь стала целой? Но это же просто смешно, никто этому не поверит, и уж тем более тому, что подобный фокус сотворил ребенок, которому еще и четырех нет, который еще и говорить-то не умеет.

— У вас усталый вид, Янна, — заметила Зози. — Тяжело, должно быть, везти такой воз.

Я молча кивнула.

Воспоминание о том, что сделала Розетт, о той Случайности, стояло между нами, точно тарелка с последним куском торта под конец

вечеринки.

«Только не произноси этого вслух, — мысленно сказала я ей, как не раз пыталась сказать и Тьерри. — Пожалуйста, не произноси этого вслух; не облекай это в словесную форму».

И мне показалось, что я услышала ее краткий ответ. Вздох, улыбка, промельк чего-то едва заметного, как бы скрытого тенью. Мягкое шуршание карт, пахнущих сандалом.

Молчание.

— Мне не хочется говорить об этом, — сказала я.

Зози пожала плечами.

— Тогда пейте шоколад.

— Но вы же заметили.

— Я много чего заметила.

— Например?

— Например, что у вас усталый вид.

— Я плохо сплю.

Какое-то время она молча смотрела на меня. Глаза у нее совершенно летние, с золотистыми крапинками. «Мне бы следовало знать, что ты любишь больше всего, — подумала я почти сонно. — А может, я просто утратила сноровку...»

— Знаешь, что я тебе скажу... — Она вдруг перешла на ты. — Давай я пока присмотрю за магазином. Я ведь даже родилась в магазине — я хорошо знаю, как себя нужно вести. А ты возьми Розетт и немного приляг. Если ты мне понадобишься, я тебе крикну. Ступай. Мне будет даже забавно пообщаться с покупателями.

Это было всего четыре дня назад. И больше никто из нас о том дне не сказал ни слова. Розетт, разумеется, еще не понимала, что в реальном мире разбитая тарелка должна оставаться разбитой, как бы сильно мы ни хотели, чтобы было иначе. А Зози не сделала ни малейшей попытки вновь поднять этот вопрос, за что я очень ей благодарна. Она-то, разумеется, понимает: случилось нечто особенное, но, похоже, относится к этому вполне спокойно.

— А в каком магазине ты родилась, Зози?

— В книжном. Знаешь, типа «Нью эйдж».

— Правда? — удивилась я.

— Моя мать увлекалась магией, которую можно купить в магазине, и сама продавала всякие такие вещи — карты Таро, всевозможные благовония и свечи — накачанным дурью хиппи, безденежным, с грязными патлами.

Я улыбнулась, хотя слова ее слегка встревожили меня.

— Но это было очень давно, — сказала она— Я теперь почти ничего уже и не помню.

— Но ты все еще... веришь? — спросила я.

Она улыбнулась.

— Я верю, что мы могли бы кое-что изменить.

Я промолчала.

— А ты?

— Когда-то верила, — сказала я. — Теперь уже нет.

— Могу я спросить почему?

Я покачала головой.

— Нет. Может быть, потом.

— Ладно, — кивнула она.

Я знаю, знаю. Это опасно. Каждый поступок — даже самый маленький — имеет свои последствия. За магию приходится платить высокую цену. Ох и много же времени мне потребовалось, чтобы это понять — я поняла это только после Ланскне, после Ле-Лавёз, — зато теперь, когда последствия наших бесконечных странствий расходятся вокруг нас, точно круги от брошенного камня на поверхности озера, все представляется мне удивительно ясным.

Взять, к примеру, мою мать, такую щедрую на подарки, вечно направо и налево раздававшую амулеты на счастье и словно излучавшую доброжелательность, тогда как рак у нее внутри рос, точно проценты на депозитном счету, которого у нее никогда в жизни не было. У вселенной свои расчетные книги, свой баланс. Даже такие мелочи, как амулет на счастье, волшебный фокус, магический круг, нарисованный на песке, требуют оплаты. Полностью. Кровью.

Видите ли, в этом есть своя симметрия. За каждый кусочек счастья — удар; за каждого, кому поможешь, — боль. Повесишь красное шелковое саше над дверью — и на чью-то еще дверь падет тень. Зажжешь свечу, чтобы отогнать беду, — и чей-то дом на той стороне улицы вдруг вспыхнет и сгорит дотла. Устроишь праздник шоколада — и умрет твой друг.

Невезение.

Случайность.

Именно поэтому я и не могу полностью довериться Зози. Хотя ее доверие мне тоже терять не хочется — она слишком нравится мне. Да и детям, по-моему, тоже. Есть в ней что-то молодое, даже юношеское, куда более близкое Анук, чем мне, а потому для Анук она гораздо понятнее и доступней.

Возможно, все дело в ее длинных светло-каштановых волосах, она их носит распущенными, а переднюю прядь выкрасила в розовый цвет; а может — в ее невероятно ярких, пестрых одежках, точно приобретенных в детском отделе благотворительной лавки и надетых как бы впопыхах, но отчего-то удивительно ей подходящих. Сегодня, например, она надела платьице в талию в стиле 50-х годов, небесно-голубого цвета, с рисунком из корабликов, и желтые балетки, совершенно неподходящие для ноября, — но ей, судя по всему, на такие условности плевать.

Я помню, что когда-то и сама была такой же. Я помню свое пренебрежение условностями и этот постоянный вызов. Но материнство все меняет. Материнство делает из нас трусих. Трусих, обманщиц и... кое-кого похуже.

Ле-Лавёз. Анук. И... о, тот ветер!

Четыре дня — и я не устаю удивляться себе: я ведь доверяю Зози не просто присматривать за Розетт, как это раньше делала мадам Пуссен, но и множество других дел, связанных с работой в магазине. Завернуть, запаковать, прибрать, принять или сделать заказ — по ее словам, ей такая работа нравится, она якобы всегда мечтала работать в какой-нибудь chocolaterie. Впрочем, она никогда не позволит себе взять без спросу что-то готовое и съесть — как это, кстати, частенько делала мадам Пуссен — или, пользуясь своим положением, попросить разрешения взять домой образцы.

Тьерри я о ней пока ничего не сказала. Я и сама толком не знаю почему. Просто мне кажется, что он будет недоволен. Возможно, потому что я с ним не посоветовалась, а возможно, потому что ему наверняка не понравится Зози, ни капли не похожая на степенную мадам Пуссен.

С покупателями Зози чрезвычайно весела и любезна — иногда меня даже тревожит ее манера со всеми быть на дружеской ноге. Она постоянно что-то говорит, рассказывает всякие новости, перевязывая лентой коробки и взвешивая шоколадки. А еще у нее прямо-таки волшебный дар заставлять людей рассказывать о себе; она интересуется, не болит ли у мадам Пино спина, запросто болтает с нашим почтальоном, знает, что больше всего любит Толстый Нико, вовсю флиртует с Жаном-Луи и Пополем, так называемыми художниками, которые ловят клиентов возле «Крошки зяблика», и охотно болтает со стариками Ришаром и Матуреном, которых она называет «наши патриоты»; они иногда заходят в кафе часов в восемь утра, а потом чаще всего сидят до обеденного перерыва.