Леденцовые туфельки
Шрифт:
— Значит, ты теперь с ним гуляешь? — спросила у меня на химии Сандрин.
Раньше мне Сандрин даже, пожалуй, нравилась — пока она не спелась с Шанталь и компанией. От любопытства глаза у нее стали круглыми, как мраморные шарики, и по ее ауре я видела, как ужасно ей хочется все разузнать, и она все спрашивала:
— А вы уже целовались?
Если бы я действительно гналась за дешевой популярностью, то, наверное, сказала бы «да». Но мне эта популярность совершенно ни к чему.
Лучше уж считаться ненормальным, чем клоном. Да -и Жан-Лу, при всей его популярности у девчонок, почти такой
— Нет, мы просто друзья, — ответила я Сандрин.
Она подозрительно на меня посмотрела.
— Ну и не надо, и не рассказывай!
И она, надувшись, вновь подошла к Шанталь, а потом весь день только и делала, что шепталась с ней и хихикала, поглядывая на нас с Жаном-Лу, пока мы мирно беседовали обо всем на свете и время от времени фотографировали, как они на нас пялятся.
Я думаю, Сандрин, что самое подходящее слово для вашего поведения, это puerile [37] . Я же сказала тебе: мы с ним просто друзья, а Шанталь, Сюзи и ты, Сандрин, можете идти в задницу, потому что мы с Жаном-Лу оба совершенно замечательные!
37
Пустой, ребяческий (фр.).
Сегодня после школы мы с ним пошли на монмартрское кладбище. Это одно из моих самых любимых мест в Париже, и Жана-Лу, по его словам, тоже. Здесь столько замечательных крошечных домиков-склепов, и всяких памятников, и островерхих часовенок, и тощих обелисков! Здесь есть свои улицы и площади, свои тенистые аллеи и даже свой колумбарий.
Это целый город, и для него существует особое название — некрополь. Город мертвых. И, честное слово, многие усыпальницы вполне могли бы считаться домами: они стоят, выстроившись в ряд, с тщательно запертыми маленькими воротцами, с аккуратно разровненным гравием на дорожке, с цветочными ящиками на подоконниках. Чистенькие маленькие домики — точно в уютном мини-пригороде для мертвых. Эта мысль заставила меня вздрогнуть и одновременно рассмеяться, и Жан-Лу, оторвавшись от своей камеры, даже спросил, в чем дело.
— Да тут же просто жить можно! — сказала я. — Спальный мешок, подушка... костерок... немного еды. И сколько хочешь прячься себе на здоровье в одном из этих склепов. И никто ничего не узнает. И все двери заперты. И уж тут спать куда теплее, чем под мостом.
Он усмехнулся:
— А тебе разве приходилось под мостом спать?
Ну разумеется, приходилось — раза два, наверное, — но говорить ему об этом мне не хотелось.
— Нет, — сказала я, — но у меня хорошее воображение.
— И ты бы не боялась?
— А чего мне бояться?
— Ну, например, привидений...
Я только плечами пожала.
— Подумаешь, привидения!
Из узенького бокового прохода стремглав вылетела помойная кошка, но Жан-Лу все же успел ее сфотографировать. Кошка зашипела и помчалась дальше, петляя среди надгробий. Возможно, она заметила Пантуфля, подумала я: коты и собаки всегда почему-то моего Пантуфля побаиваются, словно понимают, что в действительности его тут быть не должно.
— Когда-нибудь
Я посмотрела на него: глаза так и горят. Да, он действительно в это верит — он вообще человек неравнодушный, что мне в нем больше всего и нравится. Ненавижу равнодушных людей, тех, что идут по жизни, ни во что не веря.
— Ты что, правда не боишься привидений? — снова спросил Жан-Лу.
Ну, если бы ты их видел столько же раз, сколько их видела я, тебя бы они тоже перестали пугать — но и этого тоже я ему ни за что не скажу. У него же мать — ревностная католичка. Она верит в Святого Духа. И в экзорцизм. И в то, что вино во время причастия превращается в кровь — вот уж полная глупость, по-моему. И она каждую пятницу готовит рыбу. Да ладно, мне иногда кажется, что я сама привидение. Привидение, которое ходит, разговаривает, дышит...
— Мертвые никому ничего никогда не сделают. Именно поэтому они здесь и находятся. Именно поэтому эти дверки в усыпальницах изнутри не имеют ручек.
— А умирающие? — спросил он. — Разве тебе не бывает страшно, когда человек умирает?
Я пожала плечами.
— Бывает, наверное. Так ведь, по-моему, всем в такие минуты бывает страшно.
Он поддел ногой камешек.
— Но не все знают, как это — умирать, — произнес он.
Мне стало интересно.
— И на что же это похоже?
— На что похоже? — переспросил он и пожал плечами. — Ну, перед тобой действительно появляется этот коридор, залитый светом. И ты видишь всех своих друзей и родственников, и они тебя ждут. И все они улыбаются. А в самом конце коридора — очень яркий свет, очень-очень яркий и... священный, что ли; и этот свет как бы говорит с тобой, он говорит, что пока тебе нужно вернуться назад, к прежней жизни, и ни о чем не тревожиться, потому что однажды ты обязательно снова вернешься туда и пойдешь прямо к этому свету вместе со всеми твоими друзьями, и... — Он умолк. — В общем, именно так считает моя мама. Во всяком случае, я именно так рассказывал ей о том, что там видел.
Я посмотрела на него.
— А что же ты видел там на самом деле?
— Ничего, — сказал он. — Совсем ничего.
Мы довольно долго молчали, и Жан-Лу рассматривал в объектив камеры улицы и переулки этого города мертвых. Камера щелкнула, когда он нажал на кнопку, а он вдруг сказал:
— Вот было бы смешно, если все это зря! — (Щелк.) — Если окажется, что никакого рая вообще нет. — (Щелк.) — Если после смерти люди просто гниют в земле.
Голос его становился все громче, и несколько птичек, сидевших на одной из гробниц, взлетели, неожиданно громко захлопав крыльями.
— Они твердят, что все знают об этом, — сказал он. — Да только ничего они не знают! Они лгут. Они всегда лгут.
— Не всегда, — сказала я. — Моя мама не лжет.
Он как-то странно на меня посмотрел — словно был лет на сто меня старше, — и во взгляде у него сквозила такая мудрость, которую дают лишь долгие годы боли и разочарований.
— Она тоже будет лгать, — сказал он. — С ними всегда так.
ГЛАВА 2