Леденцы
Шрифт:
Дело было посреди недели, вечером. Погода стояла унылая, целый день болела голова. Поужинала пельменями, налила в кружку чаю и пошаркала по темному коридору, смотреть перед сном серию. Поскрипывали полы, ветер бился в окна, где-то тоненько свистело, и я думала, что надо бы проверить, плотно ли закрыта на кухне форточка, но как-то лень, да и черт с ним, пускай проветрится. Зевая, вошла в едва освещенную комнату и… как на стенку налетела.
На диване сидела старуха. Грузная фигура в тусклой одежде тонула в тени, но лицо и кисти рук выделялись в помаргивающем свете лампы четко и ясно. Были они изжелта-белые, неподвижные. Вязкие. Ломаная тень заострившегося носа ложилась на щеку, губы безвольно распущенного рта ввалились. Запавшие глаза полузакрыты. Ее лицо не
Было ли это сознательным движением или физиологическим изменением в разлагающихся мышцах? Веки поползли вверх, открывая белесые, лишенные радужки, заплывшие мутью глаза. Горячий чай выплеснулся мне на ноги, я подскочила, споткнулась о порог и едва не упала. Вздернула скорее голову, отчаянно ловя взглядом старухино лицо, и… Никого там не было!
На стену над диваном падала тень от страницы неподписанного договора, трепещущего под порывами сквозняка из приоткрытой форточки. Лист шуршал и бился об абажур настольной лампы, и тень, изгибаясь и трепеща, плясала на кремовых обоях. Сменив мокрую пижаму, вытерев пол, заварив новый чай, и – главное! – написав шутливый пост в фейсбуке, я почти успокоилась. Даже развеселилась, отвечая на подколки друзей. Укладываясь, твердо решила сменить сериал и поставить лампочки посильнее.
Соседку я встретила через два дня, вечером. Ждала, небось, за дверью, подсматривая в глазок, и вышла, стоило мне вставить ключ в замок.
– Здрасте! Вы, значит, съемщица? А я соседка ваша, Мария Ивановна!
Лет Марии Ивановне было за семьдесят. Спортивный костюм, шерстяная юбка поверх. Низенькая, с маленькими пухлыми ручками, сложенными на необъятном животе.
– Ну, я очень рада, хорошо, знаете ли, когда не одна на этаже. Соседи-то вечно в разъездах – то они в Москву, то на Карибах. И как Наденька померла… да что ж я о грустном… рада знакомству! Не страшно вам в квартире-то, одной?
– Да что ж страшного. Замок надежный, и цепочка, вон, есть.
– Ох, а вам, значит, не сказали. Ну и правильно, к чему. Ну, заходите как-нибудь, да вот хоть и в воскресенье – пирог испеку, посидим.
Она повернулась уже уйти, но я остановила ее:
– Чего не сказали? МарьВанна, ну что же вы, в самом деле, не по-соседски как-то!
Женщина повернулась, удовлетворенно вздохнула, окинула меня цепким взглядом, в котором не было никакой неловкости, а только холодное любопытство и злорадство.
– Да ведь Наденька, Надежда, то есть, Михайловна, бывшая хозяйка квартиры вашей – померла тут же, на диване. Сердце прихватило, а таблетки-то дать некому, одна жила. И племяшка как раз в отъезде была – все ездит, ездит, что ей до старухи! Я смотрю, не выходит Наденька, три дня как, стучу-звоню – ничего. Ну, участкового вызвала, дверь-то вскрыли, а там… Кошка у Наденьки была, Вронька, черная такая, стерва, ну и как оно бывает, оголодала, значит, да и…
– Ясно, спасибо, что рассказали! – прервала я поспешно. Ни малейшего желания знать подробности у меня не было. Слыхала уже про такие случаи. Ужас, просто ужас. – Что ж, очень жаль, ну да история обычная, все под богом ходим. Рада познакомиться, заходите на чай! Как-нибудь.
– Да и то верно, ох, под богом ходим! Ну, не буду задерживать, вижу ведь, с работы идете, отдыхайте, доброго вечера!
Так и расстались, улыбаясь с фальшивой сердечностью. Закрыв дверь, я долго разглядывала диван. Что ж, куплю раскладушку. Черт его знает, не на этом ли самом диване…
Через неделю заявилась Вронька. Я уже улеглась на новенькой своей раскладушке, подоткнула одеяло и открыла десятки раз читанный томик Агаты Кристи. Не знаю даже, сколько она мяукала под дверью, пока я сообразила, откуда звук. Открыла, уставилась на сидящую на коврике маленькую аккуратную кошечку. Черная, как смоль, как уголь. Как ворона. Вронька. Вот черт, застучало в голове, черт, черт, черт. Кошка-людоедка. Выкинули, значит, на улицу, а она и вернулась.
Вронька снова мяукнула, жалобно, без злобы и требовательности. Я сглотнула, не зная, как быть. По справедливости, винить животное было не в чем, но и приближаться к ней не было никакого желания. И животных у меня никогда не было. С другой стороны, это ведь ее дом. А на улице-то зима. Нехотя посторонилась, давая войти (кошка мимолетно прижалась к моей ноге, и я содрогнулась), и налила в блюдце молока.
Наутро Вроньки в квартире не было. Но этаж третий, у соседей снизу балкон с козырьком, ниже крыльцо подъезда, а форточка приоткрыта, да и кто их, кошек, знает, какие у них пути. Через день, встретив Марию Ивановну у входа в дом (про пирог в воскресенье я благоразумно забыла, да соседка и не напоминала), спросила:
– А соседки вашей кошку-то, как ее, Вронька что ли, на улицу, значит, выкинули?
– Да вы что, какое! Усыпили, усыпили сразу же, людоедку!
Кошка являлась каждый вечер, я к ней привыкла, купила корм. Ну, значит, не Вронька. Тем лучше. Все ж приятно, когда не одна.
Половина восьмого утра. За окном непроглядная темень. Натянув рукава свитера на мерзнущие ладони, я ждала, зевая, пока кофейная машинка на кухне «Мелатроникса» – все сплошь стеклянные дверцы шкафов, металл и светлый мрамор – запищит. Предстояло несколько интервью с будущими подчиненными, и у меня поджилки дрожали. «Кто ты такая, – вопил в голове тоненький перепуганный голосок, – чтобы других оценивать!» Приехала рано, чтобы поискать в сети задачки поинтереснее, составить список вопросов и поговорить с девочками из отдела кадров о претендентах. Через полгода испытательного срока босс (неприлично молодой напористый хипстер) будет решать мою судьбу в Мелатрониксе. Я представила себе тайный блокнот со списком прегрешений и длинно вздохнула. Интересно, как будет обозначен провал в наборе работников.
В голове стоял туман. Никак не удавалось выспаться на новой квартире. Слишком уж яркие сны. Ну, этого следовало ожидать в моем положении, нет? Думала, что будет хуже, что буду плакать все вечера от тоски. В пятьдесят как-то неловко признаваться, что боишься темноты, что никогда не ночевал в одиночестве. Уезжая в Л., представляла себе, каково это: бесконечные вечера, бессонные одинокие ночи в могильной тишине. Впрочем, с тишиной точно не вышло. Каждую ночь я просыпалась по несколько раз: кто-то топал, вздыхал, хлопал дверьми, смывал воду, постукивал и побрякивал, открывал форточку. Ужасная звукоизоляция в современных домах: стены-картонки, неугомонные соседи. Иногда казалось, что шарканье – медленное, трудное – раздается прямо в комнате. Я вскидывалась, оглядывалась – пусто. Однажды шаги остановились у раскладушки. Казалось, протяну руку и коснусь стоящего. Но проверять я не стала. Переждала под одеялом.
И сны были странными. Никак не связанными со мной, с моей жизнью. Живыми и четкими, чужими. Вот взять хотя бы тот, в котором с войны возвращается солдат. Мой будто бы отец. Инвалидом, без ног. Его привозят на военном грузовике и спускают, как мешок. Мама, серая женщина в сером платке, не рада. От мужчины ужасно пахнет гнилью, мочой, лицо у него все перекошено, в черных отметинах и бороздах шрамов, и смотрит он дико. Во сне я девочка, лет мне, наверное, десять, и время длится бесконечно: тянется чередой дней, полных безысходной тяжелой усталости. Все вокруг тусклое, больное. Родители ругаются, дети слоняются тихими голодными тенями. Помню, отец гладит меня по голове, потом по груди, но приходит мать и снова начинается крик. Заканчивается эта мука резко, обрывом, как запись на порванной магнитной ленте: утро, неожиданно яркое солнце светит в окошко сарая, соломинки радостно отблескивают в лучах, и, пересекая полосу света, свисает мертвое тело. Отец повесился сидя, и на этом кошмар обрывается.