Леди и джентльмены
Шрифт:
Зная особенности Бегли и его аппарата, я охотно поверил объяснениям опозоренной особы. Леди утверждала, что джентльмен — всего лишь ее одиннадцатилетний племянник, однако недоброжелатели жестоко высмеяли попытку оправдания. Да и изображение служило плохим союзником.
История имела место на заре всеобщего фотографического безумства, и неопытный мир с радостью поддался искушению дешевых портретов. В результате практически каждый, кто проживал в радиусе трех миль, рано или поздно садился, становился, склонялся или даже ложился перед опасным инструментом мистера Бегли, и скоро во всей прекрасной Англии уже невозможно было отыскать прихода менее самодовольного и тщеславного, чем наш. Ни один человек, увидев свое изображение
Несколько позже какой-то злодей изобрел «Кодак», и с тех пор Бегли бродил, накрепко приклеившись к штуке, весьма напоминавшей огромный ящик миссионера. Ходили легенды о том, что сам фотограф лишь нажимал кнопку, а все остальное за него делала бесстыдная фирма. Жизнь друзей превратилась в мучение. Никто не осмеливался что-нибудь предпринять, так как боялся, что его запечатлеют на месте и в процессе преступления. Наш герой увековечил собственного отца в момент ссоры с садовником, а младшую сестру застал у калитки: девушка как раз прощалась с возлюбленным. В целом мире для Бегли не осталось ничего святого. Он фотографировал похороны собственной тетушки, спрятавшись за спинами присутствующих, и умудрился показать всем и каждому, как возле могилы одна из близких родственниц рассказывает на ухо другой какую-то смешную историю. К чести вышеупомянутых леди нужно заметить, что обе стыдливо прикрылись шляпами.
Общественное негодование как раз достигло апогея, когда недавно поселившийся в нашем квартале молодой джентльмен по фамилии Хейнот объявил, что ищет попутчика и компаньона для летней поездки в Турцию. Все восприняли идею с энтузиазмом и дружно предложили кандидатуру Бегли. Грядущее путешествие осеняло измученные души тенью надежды: каждый тайно рассчитывал, что энтузиаст нажмет свою кнопку возле гарема или в непосредственной близости от султанши, и после этого башибузук или какой-нибудь янычар спасет человечество от дальнейших издевательств.
Нас, однако, ожидало частичное разочарование. Я говорю «частичное», потому что, хотя Бегли и вернулся живым, от безумной страсти к фотографии он излечился раз и навсегда. Оказалось, что каждый изъясняющийся поанглийски человек, которого довелось встретить за границей — будь то мужчина, женщина или ребенок, — ходил с камерой, и спустя некоторое время сам вид черной тряпки и щелчок кнопки начал сводить его с ума.
Он поведал, что в Татрах, на вершине горы, венгерским полицейским пришлось организовать длиннющую очередь. Унылая вереница состояла из бесчисленных англичан и американцев, желавших снять грандиозную панораму. Каждый держал под мышкой фотоаппарат, и время ожидания счастливого мгновения составило три с половиной часа. Рассказал Бегли и о том, что в Константинополе нищие носили на шее плакаты с ценами за право сфотографировать их в естественной обстановке. Один из этих прейскурантов он привез в качестве образца. Вот что на нем значилось:
«Один снимок спереди или сзади — 2 франка.
Один снимок с выражением — 3 франка.
Один снимок в позе легкого удивления — 4 франка.
Один снимок во время молитвы — 5 франков.
Один снимок во время драки — 10 франков».
Кроме того, путешественник пояснил, что в ряде случаев, если объект съемки обладал особенно дикой внешностью или был серьезно покалечен, взималась и охотно предоставлялась плата в двадцать франков.
Бегли бросил фотографию и занялся гольфом. Отныне он объяснял всем, кто оказывался рядом, как, выкопав несколько ямок и засунув в каждую по куску кирпича, превратить теннисный корт в миниатюрное поле для этой благородной игры. И не просто объяснял, но тут же демонстрировал процесс на практике. Доказывал пожилым леди и джентльменам, что гольф — наиболее щадящее из всех возможных спортивных занятий, а самых доверчивых часами таскал по мокрым, заросшим утесником и вереском полям. Невинные жертвы возвращались домой смертельно усталыми, с кашлем, насморком и нехорошими мыслями.
Несколько месяцев назад случай свел нас с Бегли в Швейцарии. Джентльмен охладел к гольфу, но стал подозрительно много рассуждать о висте. Встретились мы в Гриндельвальде и договорились вместе совершить восхождение на гору Фаульхорн. Вышли рано утром, а в середине пути остановились на привал. Я решил немного прогуляться, чтобы осмотреть окрестности, а когда вернулся, мой спутник сидел перед разложенной на траве колодой карт с учебником Кавендиша в руках и решал задачу.
Он не верил в удачу
Он сел в Ипсвиче с семью еженедельными газетами под мышкой. Я обратил внимание, что все приобретенные печатные издания страховали читателя от несчастного случая на железной дороге. Он пристроил багаж на сетчатую полку над головой, снял шляпу, положил рядом с собой на сиденье, промокнул лысую голову красным шелковым платком и принялся старательно выводить на каждой из семи газет свое имя и адрес. Я сидел напротив и читал «Панч». Всегда беру в дорогу добрый старый юмор — отлично успокаивает нервы. Возле Мэннингтри поезд дернулся на стрелке, и подкова, которую новый пассажир аккуратно пристроил рядом с чемоданом, проскользнула сквозь сетку и с мелодичным звоном опустилась на лысину.
Он не проявил ни удивления, ни раздражения. Промокнул рану платком, нагнулся, поднял подкову, укоризненно на нее взглянул и бережно выбросил в окно.
— Больно? — участливо осведомился я.
То, что вопрос глупый, стало ясно в тот самый момент, когда слово вылетело изо рта. Железка весила не меньше трех фунтов: чрезвычайно большая и тяжелая подкова. Шишка на голове соседа росла на глазах. Только идиот мог не понять, что человеку очень больно. Оставалось выслушать сердитый ответ. На месте попутчика я бы точно огрызнулся. Но добряк воспринял бестактность как естественное и доброжелательное проявление сочувствия.
— Да, немного больно, — ответил он.
— Зачем вы ее взяли? — поинтересовался я, искренне не представляя, для чего в поезде подкова.
— Лежала на дороге возле станции, — пояснил он, — вот я и поднял на счастье.
Он сложил платок таким образом, чтобы шишке досталась прохладная сторона, а я пробормотал что-то невнятное, но вполне безобидное относительно путей Господних и их непостижимости.
— Да, — отозвался он, — в свое время удача мне не раз улыбалась, но в итоге ничего хорошего никогда не выходило. Родился я в среду, а среда, как вы, должно быть, знаете, самый удачный день для появления на свет мужчины. Матушка рано овдовела, но никто из родственников даже пальцем не шевельнул, чтобы мне помочь. Все говорили, что помогать родившемуся в среду мальчику — все равно что возить уголь в Ньюкасл. Дядюшка перед смертью завещал все свое состояние, до единого пенса, брату Сэму, чтобы хоть немного компенсировать то обстоятельство, что того угораздило родиться в пятницу. Мне же всегда доставались лишь добрые советы относительно долга и ответственности богача, да еще просьбы не забыть близких, когда богатство наконец хлынет потоком.
Попутчик замолчал и принялся аккуратно складывать газеты, а потом спрятал страховые документы во внутренний карман пальто.
— Есть еще черные кошки, — продолжил он, закончив процедуру. — Говорят, черные кошки приносят счастье. Честное слово, трудно даже представить кошку чернее той, которая явилась в квартиру на Болсовер-стрит в первый же вечер, как я туда въехал.
— И что же, не принесла счастья? — задал я наводящий вопрос, потому что собеседник снова умолк.
Лицо его внезапно приобрело отсутствующее выражение.