Леди не по зубам
Шрифт:
Пожалуй, шаман был прав. Я свистнул нашей честной компании и помахал ей рукой.
Идея прокатиться до Барнаула на разваливающемся УАЗе, с пьяным монголом за рулём, привела Сазона в восторг.
– Записывай, Элка! – заорал он.
– Нам в салоне всем места не хватит, – с кислой миной сказала Беда.
– А прицеп на что? – указал назад Адабас.
– Только, чур, я не в прицепе, – мрачно поставила ультиматум Беда.
– Я в прицепе! – захохотал Дэн.
– И я! – отозвался Герман Львович. – Во всяком случае, там гораздо больше шансов остаться в живых, – засмеялся
– А мне хоть на свинье, лишь бы домой, – пробормотал Троцкий, залезая в тележку.
Мальцев с сожалением протянул Адабасу резиновую женщину.
– Да надуйте вы уже наконец эту бабу! – взмолился я. – Сил нет на это смотреть! У неё же всё висит! Всё!!
– Вот не знала, что ты такой эстет, – с интересом посмотрела на меня Элка.
– Так она же это… валюта, – смутился я. – А имеет совсем нетоварный вид.
Мы с трудом разместились в УАЗике и прицепе. У меня было много скепсиса по поводу такого способа передвижения по Алтаю, но деваться было некуда. УАЗ вздрогнул, чихнул, плюнул чёрным дымом и помчался навстречу моей мечте о чистых носках и спокойной жизни.
Прочь от границы.
Прочь от степи, шустрых сусликов и проблем с электричеством.
Я вдруг понял, что от счастья хочу кричать.
– Вот, новый поворот! – запел Адабас. – Что он нам несёт…
Оказывается, он отлично знал тексты «Машины времени». И не было смысла уточнять – откуда.
Ведь шаманы – не тёмные папуасы.
Беда
Почему-то никто ни разу меня не спросил, что я люблю писать больше всего.
Я бы ответила – эпилоги.
И не потому, что в них наконец-то можно расставить точки, а потому, что у меня, как у автора есть полное право поставить в конце многоточие…
– Я не евнух, – говорит мне Бизя каждую ночь. – И господи, как я рад, что для того, чтобы любить тебя, Элка, мне не нужно строить шалаш!
– И я рада, – говорю я.
– Врёшь! Тебе нравилось, когда я носился с сучьями и ветками на плечах!
– Чуть-чуть. Это было так эротично!
– Вот-вот, а ещё признайся, тебе нравился Дэн!
– Нет, нисколечки.
– Врёшь! – Бизя нависал надо мной, и глаза его наливались тоской и бешенством. – Тебе нравился этот Златкович, у тебя черти в глазах плясали, когда ты смотрела на него, я видел!
– В нём была тайна, я сразу это почувствовала, а тайна…
– Это так эротично! – писклявым голосом передразнивал меня Глеб. – Слава богу, что всё это закончилось!
– Слава богу, – соглашалась я и в сотый раз вспоминала о том, как мы возвращались в Сибирск.
Монгол, несмотря на явное присутствие алкоголя в крови, оказался классным водителем – опытным, осторожным, а главное, неразговорчивым. Впрочем, последнее наверняка было связано с плохим знанием русского языка.
В Онгудае мы попрощались с шаманом. Адабас, всплакнув на прощанье и обменявшись с нами адресами, пообещал камлать и камлать за наше здоровье, удачу и благополучие. Не знаю, как Бизе, а мне было приятно думать, что где-то далеко, на Алтае, самый настоящий шаман будет обращаться к местным духам с просьбами,
Сазон подарил Адабасу простреленную фляжку, в которой раньше хранил коньяк.
– На память о наших боевых буднях! – крикнул он очень громко, потому что в его слуховом аппарате сели батарейки, и он стал слышать как раньше, то есть – никак.
– Спасибо, – прижав к груди пробитый пулей трофей, поклонился ему Адабас.
– Не болей! – не расслышав, заорал дед. – Заскучаешь в своей дыре, приезжай ко мне на юга, я тебя на работу устрою. Будешь моим личным джинном в бутылке!
В Барнауле дед наконец-то добрался до банкомата и снял наличные деньги. Нам хватило на все прелести жизни. Мы посидели в ресторане, отоспались в гостинице, купили авиабилеты Сазону и Мальцеву, а нам – билеты на междугородний автобус.
Дэн Златкович исчез незаметно. Он словно растворился в воздухе, когда мы шли в ресторан. Вот только что был от меня по правую руку – и нет его. Никто не видел, куда и как он исчез. Наверное, в этом был шик и прелесть его работы. По-моему, Бизя испытал облегчение от его фантастического испарения в атмосфере. В ресторане я обнаружила в сумке записку на незнакомом мне языке. Записка была наспех написана и содержала длинные ряды цифр – наверное, номера телефонов.
Если честно, я была рада, что не могу прочитать этот текст. Мне вдруг показалось, что в нём содержатся намеки и предложения, о которых мне лучше не знать. Впрочем, может быть, я себе льстила. Может быть, там был привет Бизе и невинное предложение дружить семьями… Во всяком случае, я записку сожгла, подпалив её зажигалкой в гостиничном туалете.
…Сазона и Мальцева мы проводили в аэропорт.
– Нагулялся, настрелялся, пора и домой, – заявил дед. – Ты знаешь, сынку, кажется, я созрел для тихого семейного счастья.
– И я, бля, созрел, – поддержал его Мальцев. – Осталось только семью найти на просторах великой Родины.
Сазон недоумённо глянул на Мальцева и покрутил у виска пальцем. Наверное, он не очень точно расслышал слова поэта, а может, не одобрил фанатичного патриотизма, потому что считал, что лучшая жена та, которая не понимает по-русски.
Когда мы, прощаясь с дедами, хором крикнули «Шопесдес!», нами очень заинтересовалась милиция. Полчаса нас допрашивали, обыскивали и тщательно проверяли документы на предмет причастности к террористическим замыслам. Не обнаружив ничего подозрительного, милицейские парни полюбопытствовали, на каком таком языке мы общались.
– На языке любви, – грустно объяснил им поэт, почесав обезьяну за ухом.
Лейтенанты поверили нам всего за двести пятьдесят долларов…
Ранение Германа Львовича оказалось гораздо серьёзнее, чем предположил Адабас. Оказалось, что бандитская пуля задела кость и, как только мы вернулись в Сибирск, Абросимова положили в военный госпиталь. И хоть посторонним вход в это учреждение был строго настрого запрещён, Бизя устроил так, что какая-то тётка в белом халате провела нас через подсобные помещения, заваленные старыми каталками и прочей медицинской мебелью.