Ледовое небо. К югу от линии
Шрифт:
Профилакторий, с его стерильными салфеточками и чайниками, до краев налитыми дрожжевой жижей, Лосев воспринимал как неизбежное наказание. Иначе и не может реагировать абсолютно здоровый мужчина на больничный распорядок. В процедурных кабинетах он не нуждался, спал без подушки, нашептывающей приятные радиосны, и не ходил на массаж. Попробовав разок поплавать в знаменитом на весь Таймыр бассейне с океанской водой, махнул рукой и на прописанные ему оздоровительные купания. Вода оказалась слишком холодной, а привыкать исподволь не было смысла. Авиабилет лежал, можно сказать, в кармане. Пляж, с настоящей крымской галькой и кварцевым облучением, Лосеву тоже не слишком понравился. Нарисованная на стенах морская волна и грохот прибоя, записанный на магнитную ленту, невольно вызывали снисходительную улыбку. Словно на звездолете из научной фантастики все было «почти», как в жизни. Загар, по крайней мере, получался самый настоящий, хоть запах краски и перешибал целебные отрицательные ионы.
В известном смысле, убеждал себя Лосев, профилакторий действительно напоминал космический корабль, заброшенный во враждебное человеку пространство. Ценой невероятного труда и выдумки удалось свести до минимума основные недостатки здешнего климата. Без отрыва от производства «Валек» мог предоставить отдыхающим (слово «больной» решительно изгонялось из обихода) грязь из Мацесты, любую из наиболее известных в стране минеральных вод и даже последнюю медицинскую сенсацию — ушную древнекитайскую иглотерапию. Для того чтобы не иссякали запасы целебных грязей, приказом директора — кажется, Шестого — за профилакторием закрепили специальный рейс. С социальной точки зрения это была бесспорная победа, и главврач могла с законной гордостью демонстрировать восторженные отзывы именитых визитеров. Но всякий раз, когда Герману приходилось знакомиться с новыми чудесами гигиены и быта, вспоминался макет под стеклянным куполом. Что-то общее, то ли в методе, то ли в случайных деталях, несомненно проглядывало. Максимализм голубоволосой начальницы, возможно, тоже накладывал некую печать заданности. Искоренив алкоголь, табак и карты, она и для игры в домино приспособила специальные столики, обтянутые звуконепроницаемым поролоном, а заодно приказала снести мостки на изобильном непуганой рыбой озере. Не то что с «торпедой» либо «мордой» туда была дорога заказана, но даже с обычной удочкой.
Пусть не стеклянная стенка, но какая-то искусственная граница ощущалась определенно. Природа, как вольная, так и замкнутая в клетку, представала объектом для любования, не более, а люди, которые, сменяя друг друга, появлялись в «Вальке», привыкли перекраивать ее самым решительным образом. Тем более что за редким исключением это были здоровые энергичные ребята, нуждающиеся лишь в кратковременном отдыхе. Оттого, верно, и возникло ощущение несоответствия, неявный, но настораживающий диссонанс. База на Лене-горе, хоть и звенела от комаров, надо думать, больше отвечала идеалам старого доктора.
Но кормили и, главное, лечили в профилактории превосходно. Люди возвращались на работу окрепшими.
На данном этапе, вынес окончательное заключение социолог Лосев, это главное. Уже смеркалось, когда он совершенно случайно набрел на тихую поляну, где росли подберезовики и мухоморы фантастической величины.
Привезти в Москву подобную диковинку показалось заманчиво, но едва рука коснулась прохладной коричневой шляпки, гриб скорчился и опал, словно из него выпустили воздух. Точно так же повел себя и другой подберезовик, когда Герман Данилович попытался выдернуть его из розового моха. Припорошенная снежком поляна, где на багульниковых кочках блестела обледеневшая лапчатка и голубика, оказалась заколдованной. Она пережила свое время и только холод поддерживал призрачное существование ее эфемерных даров. Золото ведьм под ногами превращалось в золу. Хрупали кристаллы сухого льда, и от ягод оставалась лишь раздавленная оболочка, словно клочья резины от лопнувшего воздушного шарика.
За два с половиной месяца Лосев ухитрился перелистать весь календарь на глазах угасавшей тундры. Промелькнули, как на киноэкране, и весна, и лето, и осень, на крыльях ночи неотвратимо летела зима. Главное, точнее, единственное время заполярного года. Она никуда и не уходила с болотных пустошей и чахлого редколесья. Напоминая о себе то снежным зарядом, то паковым льдом, таилась в непотревоженных недрах или бушевала от избытка сил, когда корежили землю морозобойные трещины. Самое жестокое и самое великолепное оставалось за белым кадром снегового покрова, за черным кадром ночного неба.
Лосев корил себя, что уезжает, в сущности, очень не вовремя. Он слишком глубоко для рядовой журналистской командировки влез в чужие проблемы, слишком сжился с чужими судьбами, чтобы так вот сразу, на резком подъеме, оборвать живые человеческие связи. Без боли и сожаления это сделать было невозможно. Раз уж не сумел уехать месяц назад, следовало дождаться хотя бы полярной ночи. Увидеть, почувствовать, пережить то, о чем нельзя судить по рассказам других, кинофильмам и книгам. Но все отпускные резервы были исчерпаны, и ректор через редакцию напомнил об этом весьма недвусмысленной телеграммой. Свой долг перед газетой Герман Данилович выполнил, но беспокойное ощущение незавершенности не давало ему покоя. Лучше, чем кто бы то ни было, он понимал разницу между поставленной и решенной проблемой. И тем острее переживал свой неумолимо приближающийся отъезд, что не находил единственно верного рецепта. Да и был ли такой вообще? Думая о Мечове, он чувствовал себя чуть ли не дезертиром, который бежит с переднего края перед решительным, долго и тщательно подготовляемым боем.
Доводов для самооправдания нашлось бы сколько угодно, но вопреки логике, которой не всегда удается объять глубину человеческих отношений, чувство вины не проходило.
Тогда, на выставке, Мечов раскрылся ему совсем с иной, неожиданной стороны. Незащищенный, растерянный, он молил глазами о помощи, понимая, что никто не в силах ему помочь.
С запоздалым раскаянием вспоминал Герман свой жалкий лепет насчет замещения и прочей подсознательной ерунды. Человек един, и жизнь его, окрашенная иллюзией бессмертия, творится в едином потоке. Все свое он несет с собой. Душу и ум, что работают, не подчиняясь служебному распорядку. Никто не мог подсказать Мечову, как быть и что делать. И все же на крутых поворотах так нужно, чтобы кто-то был рядом. Порой слово сочувствия значит больше многих премудрых слов. Но он и его не сказал, сбежав зачем-то в профилакторий, где смертная скука помогла оглядеться и упорядочить мысль. Но зачем?..
Вновь и вновь он мысленно возвращался к заголовку своей первой статьи. В самом деле: как управлять этим невиданным в истории заполярным гигантом, где от мелочей быта, от погоды, от окружающей суровой природы более чем где бы то ни было зависит большое современное производство.
Алое пятно, мелькнувшее в неживом сумраке тонкоствольного леса, невольно привлекло его внимание. Он вгляделся и, признав знакомое пальто и спортивные брюки, обрадованно позвал:
— Люся!
Она испуганно замерла и медленно обернулась на зов.
— Какими судьбами, Люсенька? — крикнул он на бегу.
— Я живу здесь, Герман Данилович, — без улыбки ответила она. — Вот уже третий день.
— Как странно, что я вас не видел! — сказал Лосев, приноравливаясь к ее шагам.
Девушка показалась ему немного похудевшей. Это ей было определенно к лицу.
Ранее расплывчатые черты обрели одухотворенную четкость, а чрезмерно яркий румянец приглушил загар. Только глаза, хоть и темнела под ними усталая тень, сохранили прежнее доверчиво-удивленное выражение.
— Очень странно, — повторил он. — Тут все на виду.
— Мне только сегодня разрешили немного погулять, а я вон куда забралась.
— Вы были больны? — удивился Лосев. — Что с вами?
— Что со мной, Герман Данилович? — беспомощно дрогнули ее губы. — Мне и самой это хочется знать, — она прислонилась щекой к деревцу. — Или не хочется? — спросила, прислушиваясь к себе.
— Давайте присядем, — Лосев бережно увлек ее в сторону тропы, где на каждом шагу встречались бревенчатые лавки. — Подумаем, как нам быть.