Ледовое небо. К югу от линии
Шрифт:
Они оделись и вышли на улицу. Было холодно, накрапывал мелкий дождик. Сумеречное небо дышало туманом предзимья.
— Не знаю, — сказал Мечов.
— Что именно? — не понял Лосев.
— Не пришла Валентина.
— Куда?
— Я просил ее зайти за нами, но она не пришла.
— И только-то?
— Все очень плохо, Гера. Вчера я сделал ей предложение, а она ничего не ответила, — Мечов скользнул потухшим взором по уходящим в бесконечность фонарям. — И не пришла.
— Это что-нибудь значит?
— Думаю, очень многое… Именно теперь…
— Почему?
— Последние дни меня не оставляет чувство, что в ней идет какая-то мучительная переоценка. Не знаю, как объяснить, но… Одним словом, впервые в жизни от меня почти ничего не зависит. Я не могу достучаться. Любая попытка помочь ей или же помешать оборачивается против меня. Без слов, без упреков, но необратимо. Я потому и предложил пожениться, что не мог выдержать этой молчаливой, подвергающей сомнению каждое слово и каждый шаг переоценки. И сразу понял, что сделал только хуже.
— Это настолько подкосило тебя?
— Не подкосило. Я лишился чего-то необыкновенно важного. Это глупо, и ты не обращай внимания, но я чувствую себя чуть ли не голым. Исчезла внутренняя основа и все, почти все, потеряло свою притягательность.
— Что я тебе могу сказать?
— Ничего.
— Переболей.
— Придется, Гера.
— Ты знаком с фрейдовской теорией замещения?
— Весьма отдаленно.
— Я тоже. Но упаси тебя господь, Андрей, от подобного. Не пытайся прикрыть свои внутренние трудности чрезмерной экспансией в делах.
— Ты замечаешь?
— Как будто.
— А другие?
— Не знаю. Веденеев сейчас, по-моему, заметил.
— И что надо делать?
— Думаешь я знаю?
— Но ты ведь философ?
— Лично мне это мало помогло. Когда бывает тяжело, я вспоминаю японскую пословицу: «Жить всегда трудно, просто лишь умереть».
— Ну и..?
— Иногда подбадривает.
— Не густо, однако, профессор, но и на том спасибо… Правда, спасибо. Другой бы на твоем месте наворотил кучу ерунды.
— От Логинова что-нибудь есть?
— Да. Он встречался с министром морского флота, и тот определенно обещал атомоход. Следующую навигацию начнем на месяц-другой раньше.
— Поздравляю, дружище! — Лосев довольно потер руки. — Вот это новость! И ты молчал?
— Не сердись, Гера. Я и сам себя убеждаю, что должен радоваться, но не могу.
— Зайдем ко мне? Отметим удачу?
— Можно, — вяло согласился Мечов.
Конец белых и сумеречных ночей Герман встретил на «Вальке». Вопреки ожиданию, он прожил здесь целую неделю и не заметил, как наступил предотъездный денек.
«ВАЛЕК»
С утра повалил снег, опушая желтые лиственницы и замшелые ели. К обеду, однако, пробилось солнце, и началось гнилое промозглое таяние.
Статья была закончена и перепечатана на портативной машинке, которую Лосев всюду возил с собой. Делать было нечего, и он решил на прощание проторить новый неизведанный маршрут.
Застекленное прибрежным ледком озерцо курилось темными лентами уснувшей воды. Полоненное в тесных клетках зверье встречало зиму простуженным плачем. Лаяли облезлые лисы, от которых шел стойкий остроудушливый запашок, ревел, грызя железо, исхудавший медведь и только старая волчица безмолвно моталась из угла в угол, презрев заиндевелую кость с махрами синюшного мяса.
Лосев с первого взгляда невзлюбил этот мини-зоопарк над озерным обрывом. Животные напомнили ему старинных колодников, которых, прежде чем предать муке, выставляли на всеобщее обозрение. Прекрасный суровый лес подковой охватывал горизонт, а его свободные некогда дети корчились в отвратительных ящиках. Только стальные прутья отделяли их от вольной тропы, помеченной явным и тайным следом, но тяжкий дух свалявшегося меха забивал невидимую мету, и призрачный лес за снежной завесой казался недостижимой мечтой.
Столь откровенное надругательство над природой приводило и уныние.
Герман Данилович однажды попытался поделиться сомнениями на сей счет с главным врачом профилактория, но приятная дама в голубом парике встретила его энергичной отповедью. Не ведая сомнений и с абсолютно железобетонным апломбом, изложила свое кредо.
Коротко оно сводилось к тому, что для полноты отдыха рабочему человеку необходимо, хоть ненадолго, окунуться в дикую природу, с которой его раз и навсегда разлучила цивилизация. Эту, не столь уж революционную идею, она унаследовала от своего наставника, старого доброго доктора, обосновавшегося в рабочем поселке «Валек» еще в двадцатые годы, когда там возникла пушная фактория. Именно он и замыслил основные контуры «оазиса среди вечной зимы», который рисовался ему гигиеническим филиалом парадиза в стиле Руссо. Так и возник через полвека оборудованный по последнему слову медицинской науки и техники профилакторий. Полоса леса, подступавшего к самой реке, задумчивое озеро и, соответственно, зверинец призваны были загодя настраивать на нужный лад. Основное же слияние с одушевленным миром достигалось за счет внутреннего убранства. Бананы, пальмы, сладкоголосые канарейки и дивные цветы, умело декорированные обломками камня, причудливыми корнями и мохом, воссоздавали атмосферу субтропиков. Отдавая должное энергии и вкусу главврача, Лосев мысленно простил ей даже клетку с печальной обезьянкой.
Что там ни говори, но залитая ртутным сиянием оранжерея была поистине великолепна. Сумасшедший запах цветущего апельсина, птичий щебет и журчание ручейков среди гротов и папоротников действительно вырывали душу из тисков повседневности. Особенно зимой, когда за прозрачными стенами неделями цепенела непроглядная ночь.
Манящей сказкой должен был казаться этот чудный оазис, затерянный среди снегов и последних на семидесятой широте елей. Особенно издали, из самых недр ночи.
Тоска по солнцу, понять которую могут только северяне, полностью оправдывала очевидный для постороннего перебор по части растений и всякой домашней живности. Ведь и впрямь теплели сердца при виде всех этих белочек, морских свинок и хомячков. В лютый мороз, когда седой от инея ворон одиноко кружит, оставляя, как лайнер, инверсионный серебряный след, даже спящая черепаха в террариуме способна вызвать умиление. Самый закаленный полярник нуждается порой в маленьком подтверждении, что жизнь, как всегда, восторжествует и солнце брызнет в урочный час. Недаром ведь совершенно незнакомые люди бросаются друг другу в объятия, когда воспаленное око проблеснет ненадолго над погруженной во мрак и молчание тундрой.
Что перед этим чудом крылатый диск Аммона-Ра, дракон, расправивший остроперый гребень, Аматерасу, замкнутая в недрах горы, или окровавленное сердце на ладони ацтекского жреца? В краю, где проносится Олень — Золотые Рога, высекая копытами трепещущие сполохи сияния, солнце чтут с восторгом и искренностью, достойной древнейших цивилизаций.
Ни синим вспышкам электросварки, ни кадмиевым лампионам Главного проспекта не развеять языческое колдовство заполярной тундры. Ее последнюю тайну, спящую в крови людей и оленей. Всем хороша была оранжерея, но не мог Герман забыть желтые тоскующие очи волчицы. Каждый раз, проходя над обрывом, гадал, как звери перезимуют в открытых ветрам и морозу узилищах. Под конец вообще перестал появляться на озере. Избрал для прогулок другую часть леса, где вдоль тропы стояли сколоченные из бревен лавки и жестяные коробы для шашлыка. В хорошую погоду, когда проглядывало солнышко и стаивала пороша, он с самого утра забивался и уединенный уголок и работал до обеда.