Ледовое небо. К югу от линии
Шрифт:
— Человек восемь.
— Следующего попросите пока не входить. Я вызову, — взяв со стола фонендоскоп, Звонцова прошла за ширму, где, сиротливо сжавшись в комочек, сидел на кушетке мальчик. — Ну-ка, вставай, — ласково взъерошила ему волосы. — Послушаем, — прижала ухо чуть ниже остро обозначенной лопатки. — Покашляй, — озабоченно распрямилась и вставила в уши трубки фонендоскопа.
— Дедушка не приезжал? — тихо спросил Спартак, когда Валентина Николаевна закончила прослушивание.
— Как только приедет, я тут же провожу его к тебе. Не сомневайся, — она коснулась висевшего у него на шее кожаного мешочка с витиеватым узором из разноцветной оленьей шерсти. — Не расстаешься со своим
— Дедушка сказал, от груди помогает. Трава там такая, целебная.
— Да, помню, ты говорил.
— Только не верю я в эти травы. Может, снять?
— Зачем? Носи себе на здоровье. Но и лекарства не забывай принимать, — Валентина Николаевна погрозила пальцем. — А то на тебя жалуются. Одевайся, — звонко шлепнула мальчика по спине и, включив матовый экран, закрепила снимок. Границы пораженного сегмента явно расширились. — Дела наши идут неплохо, Спартачок. Будем готовиться к операции, — решительно щелкнула выключателем и подсела к мальчику. — С первым снегом на нартах домой уедешь.
— Какие нарты? — невесело улыбнулся мальчик. — У меня снегоход на тридцать пять лошадиных сил.
— Я забыла, прости, — она вновь потрогала мешочек с душистой травой авагангой. — Дедушка не говорил тебе, почему счастье всегда избирает запутанные пути? — попробовала проследить глазом извивы узора.
— Не счастье, Валентина Николаевна, жизнь.
— Это одно и то же, Спартак.
Когда Люся пошла и, робко присев на круглую тумбочку, положила на стол открытку, Валентина Николаевна дописывала историю болезни. Не поднимая глаз от разграфленных страниц, заполненных крупным размашистым почерком, рассеянно ответила на приветствие.
Люся видела доктора Звонцову, о которой была столько наслышана, впервые.
В модных больших очках, красиво оттенявших энергичные скулы, она производила сильное впечатление. Ничего не скажешь. В сравнении с ней, властной, уверенной в себе и как-то особенно одухотворенной, Галка показалась жалкой пигалицей. Это приходилось признать, невзирая на дружбу.
Нужно быть круглым идиотом, чтобы бросить такую женщину, решила Люся. Не удивительно, что Андрей Мечов постарался поскорее развязаться с Галюшей. Одно дело просто так погулять и разойтись, другое — серьезные встречи. Галюша-то на серьезное претендовала, да, видно, ошиблась. Жалко, конечно, девку, но ничего не поделаешь. Никакие ухищрения тут не помогут. Звонцова, конечно, не ей чета. Такие из мужиков веревки вьют. Сразу видно. Да и Мечов Галюше не пара. Он и на Лене-горе держался своеобразно. Снизошел, эдак, нехотя и тут же забыл. Смешно было надеяться. Хоть Галка и говорит, что геологи женятся на коллекторшах, а директора — на секретаршах, здесь не тот случай. И как это люди не могут взглянуть на себя со стороны? Она, Люся, смотрит очень даже критически. Ей и в голову не пришло закрутить мозги Герману Лосеву. Хоть тот и разведен и чувствует себя одиноко. А вот Галка, бедняжка, слишком много о себе вообразила и страдает теперь…
— Что у вас? — Валентина Николаевна покончила с писаниной, которую считала ненужной помехой в работе, и взяла открытку. — Огарышева Людмила Анатольевна?.. Сейчас поглядим, — повернув к себе вращающуюся тумбу с картотекой, выдвинула ящичек. Перебирая карточки, краем глаза взглянула на посетительницу.
Где-то она ее определенно видела. Но где? Несомненно связано с отрицательными эмоциями. Иначе необъясним спонтанный импульс антипатии, мгновенно вспыхнувшей в сердце. Явно неспроста, потому что внешность, скорее, располагает к обратному. Довольно миленькая, по-видимому, скромна, сплошное олицетворение здорового счастья. Но это обманчиво. Румянец чересчур яркий, не по сезону, коварный румянец. Да, так
Звонцова нашла карточку, пробежала ее глазами и медленно сняла очки.
— Как вы себя чувствуете? — спросила мягко и доверительно. — Не заметили последнее время никаких неприятных симптомов?
— Месяца три, пожалуй, мне немного не по себе. Я перенесла сильный грипп и думала, что это последствия.
— Температуру измеряли?
— Как-то померила — тридцать семь и одна — и перестала. Участковый врач сказал: субфебрильная.
— Кашель?
— Не замечала.
— Отделение мокроты? Озноб?
— Познабливает порой. Чаще всего с утра и перед вечером, а после легкая дурнота…
— Слабость?
— Вот именно — слабость.
— На аппетит не жалуетесь?
— Как будто нет.
— Легкими никогда не болели? Туберкулез? Бронхоаденит?
— Нет.
— И в семье никто не болел? Отец? Мать?
— Не знаю точно, но вроде бы нет.
— О реакции Пирке когда-нибудь слышали? Манту?
— Никогда.
— Вам не делали? Может быть, в детстве?
— Не помню, Валентина Николаевна, а что со мной?
— Вы меня разве знаете? — ушла от ответа Звонцова.
— Слышала, как больные вас называют.
— Больные?
— Ну, которые в приемной сидят.
— Не все среди них больные… Разденьтесь-ка там, пожалуйста, я вас послушаю, — Валентина Николаевна вымыла руки и прошла за ширму.
— Вы, надеюсь, не под землей работаете?
— В патентной библиотеке. А что, нельзя?
Пока девушка снимала с себя тонкую, отделанную кружевами комбинацию, Звонцова вспомнила, когда и где промелькнуло перед ней это румяное миловидное личико. Не далее, как на прошлой неделе она ехала по Главному проспекту вместе со Светой Оглоблиной.
— Смотри! — нехорошо оживилась вдруг Светка, когда автобус остановился у кафе «Айболит». — Вон те самые крали, которых Андрей Петрович возил на Ламу, пока ты трудилась за донора на комарье… Не знаю, конечно, может у них там и не было ничего, но хорош субчик, правда?.. Совсем опупел в одиночестве, что ли? Ты только взгляни на этих. Я как только узнала про столь странное предприятие, так сразу сказала железное «нет». Меня ведь тоже приглашали…
Звонцова не спросила, кто. Она вообще ничего не спросила, но промелькнувшую в толпе бело-розовую мордашку заметила. Вспомнила и другую, чернявую, с прической «сессон», бойко стрелявшую глазками по сторонам. Валентина Николаевна как только увидела ее лисьи ужимки, так сразу решила про себя, что хватит, конец. Неважно, правда или неправда, но с нее довольно. Как счастлива она была там, в Ары-Масе, когда из вертолета выпрыгнул жалкий перепуганный до смерти Андрей и вдруг увидел ее, живую, невредимую и беспомощно опустил руки… Все простила ему за этот опустошенный, потерянный взгляд, за робкую неуверенную улыбку. Поверила без объяснений и жалких слов, что ничто и никогда не сможет заставить его страдать сильнее. Значит, нужна, значит, не умеет жить без нее, а это самое главное. Подумать только, как подло, как пошло ее разом лишили всего: счастья, легкости, смысла… Если, конечно, Светка не солгала… А может, врет она? Чужое горе ей слаще меда.
Никогда не уподобляться такой, пожелала себе Валентина, не радоваться ничьей беде, не мстить за себя ни виноватым, ни правым. Иначе сгоришь от собственного яда, почернеешь от горечи.
Отведя с усилием взгляд от этой молодой груди с нежным соском, заклинала себя не думать, не вспоминать об Андрее, о его чутких и милых руках. Усилием воли гнала прочь упрямое наваждение, боясь, что вот-вот потеряет сознание. Только отдаленные хрипы, идущие из глубины, ловила с беспощадной точностью профессионала. И это помогло ей.