Ледовое небо. К югу от линии
Шрифт:
Пронзительный вой за стопой вагончика достиг самой высокой, продирающей до костей поты и оборвался внезапно, сменившись мерным рокочущим скрежетом.
— Все. Отпустила, проклятая, — Крот перевел дух и мелко перекрестился. — Одна забота осталась: лишь бы горючее к утру подвезли.
— А что там у них случилось на базе? Где вертолет?
— Вот вы и узнавайте, а я — пас. Не докричишься.
— Ну, если вы, Прохор Леонтьевич, заговорили карточными терминами, то и я позволю себе заметить, что у вас перебор, — усмехнулся Мечов. — Явный! Посему попрошу связаться с базой и выяснить насчет горючего. Это входит в ваши обязанности.
— Да ладно вам, — страдальчески поморщился Крот. — Не сердитесь на меня, дурака. Переволновался очень… Нет у них сейчас вертолета, и дело с концом. Срочно в Ары-Мас перебросили, докторов каких-то вытаскивать, что ли…
— В Ары-Мас?! Докторов? — Мечов метнулся к рации и схватил трубку. — Но у них же своя машина имеется, собственная?
— В том-то и дело, что каюк ей пришел. Летчик, я слышал по радио, не заметил скрытую наледь и опустился чуть ли не в самый кратер. Ну, лед и рванул, как положено, и грунтовая вода соответственно. Шасси-лыжу оторвало, и винт погнулся.
— Кто-нибудь пострадал? — процедил Мечов сквозь зубы и, сдерживая усилием воли дрожь, включил радию. — «Северное сияние»? — вызвал он Мессояху. — У микрофона замдиректора комбината. Прием.
— Чего не знаю, того не знаю, — прошептал Прохор Леонтьевич, наливая бледному, как стена, Андрею стакан воды.
— «Северное сияние» слушает, Андрей Петрович, — обозначился в шорохе помех женский голос. — Откуда вы говорите? Прием.
— С Восьмой, — Мечов привычно передвинул рычаг передачи. — Что там у медиков в Ары-Масе?
— Прорвало погребенную наледь. Летчик, по всей вероятности, проглядел.
— За каким чертом их туда понесло?
— Не знаю… Может быть, на экскурсию?
— Пострадавшие есть?
— Сам летчик и еще кто-то из медперсонала получил травму средней тяжести.
— Откуда вы знаете, что средней тяжести? — раздраженно спросил Мечов.
— Они сами так сообщили, — в голосе женщины промелькнула удивленная нотка. — А в чем дело?
— Вертолет послали?
— Конечно. Часа через два будет на месте.
— А мой где?
— Ждет ваших указаний.
— Ждет? — нервно и коротко рассмеялся Мечов. — Это хорошо, что ждет… Вы меня слышите? Прием.
— Слышу прекрасно, Андрей Петрович.
— Скажите пилоту, чтоб захватил, сколько надо, солярки и сразу ко мне, на Восьмую буровую. Если поступят сведения от медиков, прошу немедленно связаться со мной. У тебя найдутся три свободные койки, Прохор Леонтьич? — не глядя выключив передатчик, обернулся Мечов.
— Что за вопрос? Сколько надо, столько и дам.
— Тогда, будь добр, размести товарищей, а я пока тут у тебя подежурю… — Мечов кивнул на радиотелефон и неожиданно для самого себя тихо добавил: — Жена у меня там, Леонтьич, на Ары-Масе этом. Я мигом обернусь. Только не говори никому, ради бога. Скажи, что заснул в балке и все тут. С дороги умаялся… Видеть никого не хочется. Понял?
Прохор Леонтьич заморгал воспаленными веками и тихонько спросил:
— Туда полетите?
— А ты как думал? — отвернулся Мечов.
ДИСПАНСЕР
Как всегда по утрам Люся включила электрическую кофеварку и встала под душ. Но едва упругие струи, хлестнув по занавеске из голубого веселого пластика, щекочущим холодком ожгли кожу, возвратилось непонятное изнеможение, которое все чаще охватывало ее под вечер. Угадав приближение озноба, Люся поспешила завинтить краны и насухо вытерлась махровым полотенцем. Стащив резиновую шапочку, смахнула туманный налет с зеркала и поднесла к голове упругую щетку с резиновыми пупырышками. Но даже причесываться стало теперь неприятно. Прикосновение к волосам пробуждало неясную ломоту, прячущуюся где-то глубоко в лобных пазухах.
Только чашка горячего крепкого кофе, наполнившего крохотную кухоньку вкусным бодрящим ароматом, помогла избавиться от ощущения притаившейся в теле неотвратимой беды. Прогнав скверные мысли, она подкрасила губы и, запахнув поплотнее стеганый халатик, сбежала за почтой. В жестяном покореженном ящике, однажды подожженном мальчишками, лежала газета и сложенный вдвое журнал «Знание — сила».
Из него и выпала, спланировав полукругом к ногам, белая открытка с лиловым штампом легочного диспансера. Горячий жар прихлынул к щекам, и на какое-то мгновенно тоскливо сжалось сердце. Само по себе приглашение посетить диспансер — следовали дни и часы приема врача — еще ни о чем не говорило. Люся даже не успела сопоставить это с флюорографическим обследованием, которое вместе со всеми работниками «Комсомольского» прошла в феврале и о котором сразу же позабыла.
Медленно переставляя отяжелевшие ноги, поднялась по ступенькам. Преодолев первый натиск неосознанного до конца и потому всколыхнувшего столь глубоко страха, механически раскрыла газету. В глаза бросился крупно набранный заголовок «Как управлять комбинатом» и знакомое имя под большой, в четыре колонки, статьей.
Чтобы хоть как-то отвлечься, сразу принялась читать. Сперва стоя посреди комнаты, лишь пробежала глазами, зачем прилегла на диванчик и, как когда-то в школе, начала водить пальцем по строчкам. Не потому, разумеется, что была целиком захвачена содержанием. В статье щедро перечислялись фамилии, и потому хотелось поскорее узнать, что написано про Мечова, Вагнера или Логинова. Незаметно для себя она увлеклась и, дойдя до авторской подписи, тоже отнюдь небезразличной, взялась перечитывать заново. Испытав щекочущий прилив гордости, позабыла на время тревогу. Может быть, впервые она столь отчетливо осознала собственную причастность к делам воистину государственного значения.
Затронутые в статье проблемы отнюдь не явились для нее открытием. Она не раз присутствовала на производственных совещаниях, где на различных уровнях и с разных сторон обсуждался примерно один и тот же круг тем. Еще больше, наверное, узнала из бесед, которые вели в ее присутствии наезжавшие к Вагнеру специалисты.
И тем не менее, основные положения статьи воспринимались как откровение. Было ли это специфическим секретом журналистского мастерства или неосознанно сказывалась магия печатных строк, подкрепленная высоким авторитетом центрального органа, Люся разобраться не пыталась. Тем более, что личная, в некотором роде, причастность к творческому процессу приятно ласкала ее самолюбие. Читая и перечитывая отдельные фразы, она явственно слышала голос Германа, мягкий, спокойный. Вспомнился костер на Лене-горе, когда Лосев употребил так понравившееся ей название «мультикомплекс». Почти наверняка именно там и созрели у него эти выделенные жирным шрифтом строки: