Ледяная скорлупа
Шрифт:
– Да, ты прав. Ну а если там наверху что-то бесформенное? [4] Ну никак это не похоже на перекличку богов. Может быть, и нет никакого Ензидрина? Да и Грукабура выдумали?
– Хорошо, что нас никто не слышит. Мы бы уже заработали по три непочтения на брата. Но слушай, если там нет никаких богов, если наверху просто существует что-то твердое, то откуда берется высотный ужас? Иначе кто-нибудь уже доплыл бы до этого твердого и рассказал об этом.
Зуар Грынь хорошо знал, что такое высотный ужас. Однажды он попробовал подняться за тридевять свистов в мощной теплой струе. Он никогда не испытывал такого восторга, как в тот момент, когда струя подхватила его и, болтая из стороны в сторону, понесла вверх. Он расслабился, отдавшись
4
На самом деле объемная картина от небесного эха не возникает потому, что оно растянуто во времени из-за больших масштабов отражателя. Мозг европиан, как и наш, не приспособлен к автоматической обработке медленного сигнала – если замедлить развертку изображения в старом телевизоре в десятки раз, мы перестанем видеть картинку.
Но вскоре, когда поток поостыл, эта холодная мысль пришла-таки в голову, отчего Зуар Грыню стало немного не по себе. Он засвистел, что есть мочи, но пространство не отозвалось ни малейшим эхом: твердь осталась далеко в глубине. Зуар Грынь поплыл в сторону, рассчитывая вскоре выйти из восходящего потока и спокойно спуститься в нисходящем. Однако восходящий поток не кончался – он стал медленней, но, объединившись со многими теплыми струями, превратился в широкое вертикальное течение. Беспокойство переросло в страх. Зуар Грынь прибавил ходу, взяв немного книзу, но чувствовал, что его всё равно несет вверх. И тут пришел настоящий высотный ужас. По всему телу пошло покалывание. Зуар Грынь непроизвольно засвистел и затрещал что есть мочи. И эхо пришло, эхо из пустоты нарисовало гигантские щупальца, тянущиеся к нему сверху, потом щупальца исчезли и с небес повалились огромные глыбы, скалы. Он вытянулся стрелой и рванул вниз изо всех сил, которые внезапно удвоились.
Потом он долго отлеживался, восстанавливая силы, поедал донных моллюсков и дожидался, пока пройдет головная боль, прежде, чем вернуться домой.
Амбур Граг в свое время тоже испытал высотный ужас, но уже по своей воле – поднимаясь вверх в спокойной воде до предела, пока ужас не стал невыносимым.
– Думаю, – ответил Зуар Грынь, – в небесах есть нечто твердое и очень важное, что нам не положено видеть. Высотный ужас нужен для того, чтобы мы никогда не увидели ту твердь, иначе случится нечто плохое [5] .
5
Высотный ужас – эволюционный ответ на гипертрофированное любопытство европиан. Многие из палеоевропиан погибли, будучи не в силах вернуться с большой высоты.
Очевидно, что с такими мыслями Зуар Грынь как ученик Высшей школы философии был обречен. Тем более с его простодушием. Он просто спросил, почему задержка между раскатами гнева Грукабура и ответным громом Ензидрина всегда одинакова. Наставник, сам того не желая, налился багровым свечением и медленно процедил: «Пошел вон!»
Зуар Грынь так и сделал. Плюнув на придворную карьеру, он пошел в подмастерья к своему родителю, vеднику. Каждый раз, как только вулкан подавал признаки жизни, он бросал все дела и отправлялся поближе к нему, считал стуки до прихода эха и записывал результаты. Однако счет вносил свою ошибку – иногда получалось 132 стука, иногда 135, иногда 138. Тогда Зуар Грынь изобрел часы.
У него была привычка всё хватать, толкать, крутить. Родитель обычно подвешивал тяжелые круглые отливки [6] к потолку на проволоке. Зуар Грынь любил их подкручивать и долго смотреть, как они вращаются туда-сюда, постепенно тормозясь. Благодаря приобретенной привычке считать стуки, он довольно быстро обнаружил, что период кручения отливок не меняется даже тогда, когда они почти успокоились и поворачиваются совсем немного. Это было несложно проверить – Зуар Грынь взял две одинаковые заготовки на одинаковых подвесах, одну подкрутил сильно, другую – совсем чуть-чуть, а потом с удовольствием следил за их синхронным кручением. Достаточно было время от времени легонько подкручивать отливку, чтобы процесс продолжался сколь угодно долго.
6
По поводу технологии литья у европиан см. главу «Часовщик и Кузнец».
Обстоятельный Зуар Грынь отрегулировал длину подвеса так, чтобы крутильный маятник считал именно стуки – те стуки, которые отмерял его мозг по ритму, переданному родителем в наследство. Осталось подождать, когда проснется вулкан. Чтобы зря не терять время, он сложил из камней на отроге вулкана небольшой наблюдательный пункт и перенес туда «часы», что оказалось хорошим физическим упражнением. Через пару сроков вулкан проснулся, время между приходом прямого звука от удара из жерла и началом раскатов сверху оказалось почти постоянным – 133 с половиной стука, если считать за стук период колебаний конкретного крутильного маятника, изготовленного Зуар Грынем. По иронии судьбы именно этот маятник с его периодом в будущем станет эталоном: до потомков дойдет документ с записью, что по данным первых измерений время задержки эха вулкана от неба равна 133,5 стука. Положение жерла вулкана не изменилось, положение «обсерватории» было зафиксировано в документе и подтверждено археологами. Так, по первому историческому документированному определению, откалибруют единицу времени, стук. Никаких астрономических явлений, задающих естественную шкалу времени, на Европе нет.
Судьба Наставника, выгнавшего Зуар Грыня вон, против всех ожиданий оказалась драматичной и яркой. Вопрос ученика засел у него в мозгу как заноза. Пока вулкан извергался и грохотал, он, услышав раскаты, против воли начинал считать стуки до ответного грома, и всегда получал примерно одно и то же. Картина мироздания в сознании Наставника начала рушиться. Самой страшной стала мысль о том, что Учение поддается проверке. И если начать всерьез проверять, ставить вопросы (о том же крае Мира, например) то можно найти ответы не в Учении, а в жизни. И они могут оказаться совсем другими! Тем и был страшен для Наставника тот самый вопрос про небесный гром.
Однажды Наставник почувствовал, что не может больше учить тому, во что сам перестал верить, и сбежал. Его видели вдали от города – там, куда Индаргрук дотянулся своими отрогами. Он поселился в гроте рядом с теплым ключом, среди кустов ароматного лапчатника. С Наставником подружилась пара диких улзеней, изнемогавших от любопытства, так что вряд ли он страдал от одиночества. Наверное, о чем-то думал всё это время. И явно что-то надумал, поскольку оборудовал письменный стол, найдя гладкий камень, надрал кожицы пухловика и начал писать некий труд. Царапал иглой спинокола, чертил некие схемы с треугольниками, проявлял, натирая разрезанным плодом чернильника, обрезал листы. Труд назывался «Трактат о познаваемости мира».
Когда Наставник через четыре срока объявился в городе, он выглядел уверенным и веселым. Даже посвежевшим. Прибыв на Белую площадь, он провозгласил с высоты: «Привет благочестивому Агломагу!» – два десятка досужих горожан резко обернулись, двое узнали его и помахали руками. Затем Наставник сразу разыскал Зуар Грыня, косвенного виновника столь резкого перелома в своей судьбе.
– Ну как, держишь на меня зло?
– Да уж забыл давным-давно, к тому же всё, что ни делается, – всё к лучшему. А то учил бы сейчас юных олухов-аристократов всякой ерунде. А так, смотри, какой прибор сделал – время измеряет.
– Да… Не зря я считал тебя одним из лучших учеников. Ну ты уж прости меня за прошлое. Глуп я был, хотя и учил вас, юных олухов, как ты сам сказал. С тех пор я многое передумал… А сейчас я к тебе не просто так. У меня идея есть. Как раз тут твой прибор пригодится. Ты посчитал стуки между приходом звука от вулкана и от неба.
Конечно, самое очевидное объяснение, что это не боги переговариваются, а эхо вулкана от чего-то там отражается, ты прав. Но тут можно возразить: а если там, на высоте ста свистов над Индаргруком, – дворец Ензидрина, который вторит Грукабуру, как только услышит его гром?