Ледяной ветер азарта
Шрифт:
– Скажи, Михайло, вот и работа тяжелая, и с жильем, наверно, паршиво, и со снабжением... Что же тебя там держало? Ответь мне на такой неприличный вопрос.
– А черт его знает! Зарплата хорошая, но не в ней дело. Нет. Ни за какие деньги не заставишь людей уродоваться по две смены, вручную вкалывать, не заставишь комбайны, чуть не рискуя жизнью, из забоя вызволять, под куполами костры возводить.
– Костры?
– Когда обрушивается кровля, над выработкой образуется купол метров десять вверх. – Шаповалов заволновался, заговорив о знакомом, пережитом. – И эта яма дышит над тобой, время от времени из нее вываливаются этакие булыжники тонны по полторы-две,
– Моя ты деточка! – воскликнул Белоконь. – Надо же, какая еще работа бывает на свете!
– Знаешь, Иван Иванович, живешь вот так, с людьми общаешься, то-се, а где-то в тебе чувство такое, что настоящая твоя жизнь, честная, ответственная, справедливая, не знаю, как еще назвать, идет где-то рядом и даже не касается тебя, не знаешь, какая она на самом деле, твоя истинная жизнь. Так вот, когда клал я костер и камни вокруг меня падали, будто под обстрелом находился, казалось, что началась наконец моя та самая долгожданная жизнь. И сейчас вспоминается не гнилое жилье, не худая спецодежда, вспоминаются случаи, когда настоящую жизнь почувствовал. Такие случаи – они как костры человека подпирают, понял? Чем больше их, тем прочнее купол над тобой, тем тверже на земле стоишь, и не сковырнет тебя ни злобство людское, ни беда какая или хворь. Не надо только уходить от таких случаев, когда подворачиваются, использовать их надо полностью, как жилу золотую.
– Ох, Михаиле, и говоришь ты, перебивать не хочется. Но уж если сам остановился, вернемся в шахту.
– Давай в шахту, сам по ней соскучился, снится иногда, до сих пор снится... И купола, и люди, и разнарядка... Что интересно – дождь в сопках пройдет, а через неделю начинает нам за шиворот капать. Мы даже с ребятами спорили иной раз – за сколько дней дождь до забоя доберется. Точно угадывали. Да что дождь – туман на сопки ляжет, и то чувствуем его там, на глубине.
– И однажды тебе все это надоело?
– Нет, какое надоело! Работа в шахте тяжелая, но после нее к другой трудно привыкнуть... Вот ты, Иван Иванович, знаешь, как наша планета пахнет?
– Планета? Ну ты и хватил... Не нюхал я как-то планету, не доводилось. Землей, наверно, пахнет, чем же еще?
– Какой землей? Черноземом? Перегноем? Мусором каким? Травами? Все это, мил-человек, запахи поверхностные, посторонние, в общем-то. А вот в шахту спустишься, о! Только там и почувствуешь. И чем глубже, тем он сильнее, чище! Не могу я тебе этот запах описать, самому надо почувствовать. Влажный такой запах, серьезный, сравнить не с чем, отвлечешься от работы, посидишь, тревога берет... И задумаешься – вот она какая, могила-то, вот что, оказывается, ждет тебя вскорости.
– О могиле не будем. Итак, ты ушел из шахты?
– Да, придавило меня маленько... Все комбайн пытались вызволить, зажало его кровлей, не удалось, а меня прищемило. Ногу. Ходить можно, а работать, шахтером работать – нет. Но жить-то надо? Я говорю не только про деньги... Жить надо. Жить! Кончил курсы, и вот пожалте, участковый. Хотя с шахтерской пенсией тоже кантоваться можно. Но у меня две дочки на Материке, учатся... Все замуж никак не выйдут, все, вишь ли, парни им не
– Понял. Теперь, Михаиле, о том вечере, когда чрезвычайное происшествие у вас стряслось, – Белоконь подпер ладонью щеку и замер, словно приготовился услышать нечто невероятное.
– Так, дай сообразить... Было уже часов восемь. Начался буран. Панюшкин командует – укрыться в окопы. В школе занятия прекратили, танцы отменили, что можно закрепили, аварийные бригады оповестили на всякий пожарный. Пограничники подтвердили – прогноз серьезный. Конечно, всем об опасности пожаров напомнили, в такую погоду ветер даже из сигареты столько огня высекает... курить страшно. А в печах гудит так, что обыкновенные дрова синим огнем горят!
– Ну и брехать ты, Михаиле, здоров!
– А твое дело слушать. Так вот, работы свернули. Поселок, можно сказать, замер.
– Один магазин остался?
– Да, с магазином промашка вышла. Но с другой стороны, вроде бы все правильно. Я потолковал с Панюшкиным, и он говорит, что уж коли буран начинается, надо людям продуктами подзапастись, а наутро и магазина под снегом не найдешь. Действительно, перед буранами у нас запасаются консервами, хлебом, сахаром...
– Водкой?
– И водкой тоже, а как же! Ты меня водкой с толку не сбивай. В девятом часу Андрей Большаков приволакивает ко мне в отделение этого бандюгу, Витьку Горецкого. Так, мол, и так, докладывает, человека порезал. Лешку Елохина.
– Горецкий был избит?
– Не заметил. Я еще подумал тогда – вот подлец, улыбается. Парень он видный, ничего не скажешь, но злобный какой-то, все по сторонам глазами шныряет – не то кого боится, не то сам укусить подбирается. Допросил я его как положено, Большакова Андрюху тоже допросил, протокол составил, ты читал этот протокол... А самого запер.
– В камере уже кто-то был? – невинно спросил Белоконь.
– Да, Юра Верховцев. Парнишка он ничего, но за ним глаз да глаз нужен. Родители его здесь, в Поселке, живут, из местных они. И какая-то ему в голову дурь влезла – все хочет доказать, что он не хуже других. Другие-то весь Дальний Восток объездили, на островах побывали, в страны всякие плавали, народ у нас пестрый, а Юра в Поселке все свои шестнадцать лет отбарабанил.
– О том, что запрещено в одной камере оставлять взрослого и подростка, ты, Михаиле, конечно, знаешь?
– Да у меня всего одна камера! Что мне было делать – Горецкого домой забирать? Отделение милиции на дому открывать? Ты, мил-человек, учитывай обстановку, условия, возможности!
– Дальше?
– Часов в девять домой отправился. Еле добрался. Ни один фонарь уже не горел – на подстанции предохранители полетели, кое-где провода не выдержали... А в десять звонок. Так, мол, и так, окно в отделении выломано, и ветер там уже гуляет, и снег наметает, и все, что угодно твоей душе, там происходит. Сбежали. И Горецкий, и Юра.
– Как же они удрали?
– А! Вывинтили шурупы, которыми решетка крепилась, распахнули окно и были таковы. К буровикам направились. Это около сорока километров. В такую погоду их можно и к сотне приравнять. Трезвым на такое не решишься.
– Чем они вывинтили шурупы?
– Набойкой от каблука. Нашел я эту подковку... В инструкции ведь не сказано, что задержанных разувать полагается?
– Горецкий знал, что рана у Елохина не опасна для жизни?
– Думаю, не знал. Крови было много, к Лешке он не подходил. Наверно, мог решить, что вообще... Большаков притащил его, втолкнул в отделение и говорит, что вот, мол, подонок, Лешку порезал.