Ледяной ветер азарта
Шрифт:
– Георгий Петрович, такой вопрос: как, по вашему мнению, Юра и Горецкий могли потерять друг друга случайно?
– Случайно? – Кошаев откашлялся, посмотрел на участкового, как бы советуясь. – Знаете, дело темное. Буран. Юра мог испугаться и повернуть обратно, потеряться... Горецкий мог бросить его... Хотя... Вряд ли. В такие моменты в самом отпетом богодуле просыпается что-то человеческое.
– А может, и звериное тоже просыпается? – спросил Белоконь.
– Не встречал, – с нажимом протянул телефонист. – Вот смотрите, Юру нашли часа на три раньше, чем Горецкого, так? А поисков не прекратили, никому и в голову не пришло вернуться в Поселок. Хотя кого искали – преступника. Где-то рядом замерзает человек – вот о чем думали.
– Хм! – Следователь довольно крякнул, потер руки, будто ему удалось получить очень важные для следствия сведения. Он торжествующе посмотрел на участкового: вот так-то, мол, надо с людьми работать! Белоконь расстегнул пуговицы на полушубке, шапку, которую вначале положил на стол, забросил куда-то в угол на топчан – расчистил стол для разговора.
– Чем вы живете здесь, Георгий Петрович? – спросил он доверительно. – Как вам удается не ошалеть в этой глуши?
– Ха! – Кошаев польщенно засмеялся. – Работой живем. Погодой. Ведь для нас буран – это не только атмосферные всплески. Буран вмешивается и в производственную жизнь людей, и в их взаимоотношения. Когда-то я приехал в Поселок с легким ужасом. Представляете, все жизненное пространство можно обойти за полчаса – от самых дальних бочек с горючим до штаб-квартиры Толыса на берегу Пролива. А теперь привык. Привык не в том смысле, что смирился, нет – понял. Пусть это не покажется вам бравадой перед заезжим человеком. – Кошаев, вспомнив что-то, поспешно полез в ящик стола, достал трубку и пакетик с табаком. И сразу весь облик его стал как бы законченным. К усам, сутулости, небольшому росту действительно не хватало трубки. – Там, на Материке, – продолжал телефонист, – я работал в многотиражке строительного треста. А потом плюнул на все и приехал сюда. Без вызова, без денег, без багажа. Когда я добрался до Пролива, у меня в кармане была неполная трешка.
– За деньгами, значит, приехал? – спросил участковый.
– Хочу быть самим собой! – веско сказал телефонист и неодобрительно посмотрел на милиционера. – Хочу произносить свои слова, совершать свои поступки, жить своей жизнью.
– Ведь вы приехали сюда не только для того, чтобы иметь возможность произносить свои слова? Свои слова можно выкрикнуть в форточку в любом городе, разве нет?
– Подзадориваете? – усмехнулся Кошаев. – Ну что ж, я отвечу, мне интересно об этом поговорить... Если каждый должен, как говорят, убить своего льва, то я говорю – каждый должен пройти через свой Остров. Впрочем, это одно и то же. Ты можешь вынести с Острова длинный рубль, плохие стихи или хороших друзей, ты можешь ничего не вынести, кроме разочарования, но это неважно. Главное – ты докажешь самому себе, что способен найти свой Остров и выдержать испытания, которые он для тебя приготовил. Живя в привычной колбе окружения, ты рано или поздно увидишь пустоту своей жизни. И вовсе не потому, что твоя жизнь пуста на самом деле, нет! Она может быть наполненной важными, интересными делами, но для тебя наступил день, когда необходимее всего узнать свою критическую точку, узнать, где кончается твоя атмосфера, на какой высоте ты начинаешь испаряться и исчезать как личность. Вы меня понимаете?
– Вполне, – коротко ответил Белоконь. Он навалился плотной грудью на стол и неотрывно смотрел Кошаеву в глаза.
– А что до меня, то я сказал бы проще, – вступил в разговор участковый. – Свет захотелось посмотреть, себя показать... А?
– Может, и так, – поморщившись, согласился Кошаев. На его впалых желтоватых щеках появился румянец, уши раскраснелись, и по всему было видно, что он в эти минуты говорит важные для себя вещи. – Скажите, вы никогда не задавались вопросом: а для кого дальние дороги? Морские суда и межконтинентальные лайнеры – для кого? Для кого шумит тайга, плывут льдины, для кого проложена островная узкоколейка, для кого извергаются вулканы, наваливаются на побережье цунами, для кого проносятся над островами тайфуны? Для кого?
– Другими словами – почему это все не для меня? – уточнил Белоконь.
– Да! – выкрикнул телефонист. – Да! Почему не для меня? И эти мысли лишают уверенности, начинаешь понимать однобокость своей жизни, ее ограниченность. Да, у тебя есть любимая работа, город, друзья, ради них ты можешь отказаться от чего угодно. Но! Отказаться! Сознательно! В конце концов ты возвращаешься и со своего Острова, но сначала ты должен пройти через него! А вот лишиться своего Острова, не глядя, заведомо, я не согласен. – Кошаев уперся в стол руками и, наклонившись, выкрикнул прямо в лицо Белоконю: – Не согласен!
– И правильно! – так же громко вскричал Белоконь. – Целиком и полностью одобряю!
– Твоя критическая точка! – размахивал трубкой Кошаев. – Твой испытательный полигон! Ты проходишь через него и достигаешь вершины, издали кажущейся неприступной. Друзья могут ни во что не ставить твои результаты, но ты добрался до вершины не для того, чтобы хвастать этим. Просто возвращаешься другим, вот и все. Можешь вернуться без сил, но ты стал сильнее. А Остров – Остров навсегда останется с тобой, в твоем тылу как надежная боевая часть, готовая всегда прийти на помощь по первому зову. Вот так.
Кошаев закашлялся, неосторожно глотнув дыма, согнулся чуть ли не пополам, и Белоконь вдруг с болью увидел, какой это маленький и тщедушный человек. Он смотрел на него исподтишка, боясь оскорбить прямым взглядом, как бы подглядывал за этим согнувшимся от кашля человеком и видел его слезящиеся глаза, сиротливо оставленную на столе солидную трубку из вишневого корня и вдруг понял, представил не очень-то счастливую его жизнь на Материке...
– А жена там осталась, на Материке? – спросил Белоконь.
– Да... Осталась.
– Сюда не хочет?
– Не хочет.
– Нелады, значит?
– Нелады, – подтвердил Кошаев.
– Ничего, наладится, – успокоил участковый.
– Не наладится, – почти равнодушно сказал телефонист. – Не наладится, – Кошаев застыл с глубокими морщинами в углах рта, расположенными в виде улыбки.
– Послушай, Жора! – воскликнул участковый. – Я не знал твоей истории, но тебе... тебе надо съездить в отпуск, домой!
– Да, наверно, придется съездить.
– Почему придется? – удивился Белоконь. – Просто съездить. Или вас здесь что-то держит?
– Держит, – улыбнулся Кошаев. – Вы не поверите – боюсь.
– Боитесь? Чего?
– Видите ли, одни и те же поступки могут вызывать и самое неподдельное восхищение, и столь же искреннюю насмешку. В зависимости от того, кто совершает эти поступки... Поступки – это как одежда. Они должны быть впору человеку. Ни на размер больше, ни на размер меньше. Этот мой бросок на Остров... висит на мне как пиджак великана, я кажусь себе смешным и неуклюжим.
– Гадкий утенок, – тихо сказал Белоконь.
– Что? – не расслышал Кошаев.
– Говорю – гадкий утенок. Сказка такая есть про утенка. Он давно уже самая прекрасная птица, а все, видите ли, кажется себе смешным и неуклюжим. Возьмите себя в руки, Кошаев! Пиджак великана, которого вы так стесняетесь, трещит на ваших плечах! Слышите? Трещит по швам! Он вам давно мал, из швов лезет вата, его уже надо сменить!
– Вы думаете? – Кошаев невольно распрямился и начал набивать трубку.
– Да вы и сами это знаете! Ведь знаете?