Ледяной ветер азарта
Шрифт:
– Да? А как быть с теми, с которыми связаны лучшие воспоминания?
– Не надо, Коля. Ты посмотри, какой дым идет... Подойдем поближе? Ты любишь запах дыма, такого вот, когда листья горят?
– Ничего запах, – ответил Колька. – А что твой муж, он все так же улыбается?
– Как? – Ирка настороженно посмотрела Кольке в глаза.
– У него улыбка, будто он вот-вот скажет нечто такое, от чего все покатятся со смеху... Но я так ни разу и не дождался.
– Я тоже, – тихо сказала Ирка. – А ты, ты все такой же?
– Нет. Уже не умею видеть других счастливее себя, не кусая при этом собственных локтей.
– Тебе незачем
– Да? – Колька посмотрел на нее с удивлением. – Я правильно тебя понял?
– Да, – сказала она. И опять он увидел незнакомую ему улыбку, суховатую и трезвую. – Эх, Коля... Не хочу, чтобы ты думал, будто я приехала покаяться или что-то в этом роде, нет. Понимаешь, – она взглянула на него как-то беззащитно, – нет человека, которого можно хлопнуть по плечу и спросить... Как, мол, жизнь молодая? Понимаешь, не хочется постоянно думать над тем, умно ли говоришь, красиво ли сидишь, достаточно ли удобен случай, чтобы рассмеяться... Наверно, есть необходимость пыжиться на работе, взвешивать слова, придавать им общественное, социальное звучание... Но зачем все это дома?
– Кажется, я могу тебе помочь, – сказал Колька серьезно. – Хлопни меня по плечу и спроси о моей молодой жизни.
Они стояли рядом, плывущий над землей дым обтекал их, обволакивал, и тогда казалось, что они висят над землей, оторванные от нее.
– Эта казарменная размеренность, – опять заговорила Ирка, – эта мания повышений, вежливые деловые звонки, обходительные деловые гости... Предупредительные, предусмотрительные... Ужас. В общем-то, все они, наверно, неплохие люди, явно не воруют и явно не подличают, но... Тошно. У нас куча друзей, и все они старше меня лет на сто. Такие правильные, что... что кукарекать хочется в самые торжественные моменты.
Ужинали в чайной – шумной и насквозь прокуренной. Но этого никто не замечал. Тусклое освещение, темные стены позволяли вести себя свободнее, а в шуме можно было говорить и смеяться, не сдерживаясь. Им стало легко и беззаботно. Может быть, потому, что оба знали наверняка – все это кончится очень скоро.
Так и получилось – веселье исчезло, а ясный сухой день незаметно превратился в мокрую прохладную ночь Они шли по темным улицам городка и слышали, как падают на землю капли сгустившегося тумана. Свет лампочек на редких покосившихся столбах не достигал земли, и фонари были похожи на бакены, плавающие над дорогой.
В парке были танцы – последние в этом году. Возле площадки, окруженной невысоким заборчиком, стоял контролер, небритый старик с костылем. На него никто не обращал внимания – забор можно было перешагнуть в любом месте. Панюшкин и сейчас видел девушек в длинных темных пальто, равнодушно смотрящих из-за спин своих парней. А те курили, танцуя, и молчали.
Потом они вернулись в Дом приезжих. Дежурная из-под круглых очков неотрывно смотрела, как они попрощались, кивнули друг другу, как разошлись по своим этажам, и только потом снова принялась за газету.
Колька вошел в номер, запер дверь и прислушался, не зажигая света. За окном накрапывал дождь, капли звонко стучали по жестяному карнизу. Он услышал, как Ирка на первом этаже включила свет, передвинула стул.
Что же они делали весь день? Ходили по городку, болтали о пустяках, хохотали и боялись, боялись сказать хоть слово о том, ради чего приехали. Колька опустился на койку. «Блажь! Блажь! – твердил он себе, охватив лицо ладонями. – Идиотская игра в благородство! Ах! Какой я хороший, как умею вести себя с чужой женой, как знаю меру! Ирка – чужая жена! Это придумать надо! А будет ли подло по отношению к кому бы то ни было, если спущусь вниз? А я спущусь!»
И, распахнув дверь, не сдержавшись, грохоча ботинками по гулким деревянным ступенькам, он сбежал на первый этаж и постучал в дверь номера. Дежурная подняла глаза от газеты и смотрела, как он стучал, как вошел и закрыл за собой дверь. И не проронила ни слова.
– Зачем ты пришел? – спросила Ирка.
– Мне показалось, что ты ждешь меня, – Колька подошел и сел рядом, на ее кровать.
– Зачем ты пришел, Коля? – повторила она отрешенно.
– Ты так спрашиваешь, будто я пришел слишком поздно.
– А разве нет, Коля?
– Ты так говоришь, будто в этом моя вина!
– А разве нет?
– В чем же она?
– Ты не настоял на своем.
– У меня была такая возможность?
– Ты говоришь о возможности или разрешении? Разрешения на это никому не даются. А возможность... Никто не мог отнять ее у тебя.
– Блажь. Все было решено простым голосованием – у вас два голоса, у меня один. И все. Посторонних просим покинуть помещение.
– Может быть, ты и прав... Скорее всего, ты прав... Но, Коля, могу же я иметь какое-нибудь оправдание тому, что произошло!
– Зачем тебе оправдания? Переиграть, и все.
– Провести новое голосование? – грустно спросила Ирка. – Ты думаешь, мы с тобой наберем большинство?
– Смотря за кого проголосуешь ты.
Колька твердо посмотрел Ирке в глаза. Она улыбалась. И такой ее улыбки он не видел. Это была ночная улыбка, в ней чувствовались и сговор, и тайна, которой он не знал. И была еще в ее улыбке новая суть поступков, ночная, делающая все, что бы ни произошло, естественным, единственно возможным. Колька растерялся. Представил ее губы, сдавленные поцелуем, влажные блики на них, увидел, как Ирка откидывает голову, чтобы глотнуть воздуха, и... Колька боялся. Но страх не был помехой, наоборот, подстегивал. Боялся Колька вовсе не того, что ему предстояло, он опасался сделать не так, как нужно, и в то же время ощущал отчаянную и болезненную решимость. Колька не думал о том, любит ли он Ирку, любит ли она его – все это было позади. Или впереди. Потом, возможно, это станет главным, но сейчас было не до того. Медленно, словно превозмогая страшную усталость, он поднялся, подошел к двери и повернул ключ. Ирка смотрела на него выжидательно и улыбчиво. В ее улыбке было и поощрение, любопытство, страх. Он чувствовал, что не сможет ничего сказать, не сможет посмотреть ей в глаза. И, не оборачиваясь, медленно поднял руку, нащупал выключатель, погасил свет. Ему сразу стало легче, будто свет был третьим в этой громадной, несуразной комнате, заставленной множеством железных кроватей.
В темноте он подошел к Ирке вплотную и остановился.
– Что ты задумал? – спросила она.
– Не знаю... Может, ты догадываешься?
– Понятия не имею.
Колька сел рядом. Он мучительно искал слова, понимая, что должен сказать что-то очень мужское, независимое, такое, чтобы Ирка сразу поняла... Но вся сложность была в том, что Колька хотел сказать свое. Чужие слова у него были, но он не решался произнести их, потому что эти слова уже говорили другие мужчины другим женщинам, и сказать их Ирке казалось ему предательством, чем-то неприличным, чуть ли не позорным.