Легенда об Уленшпигеле (илл. Е. Кибрика)
Шрифт:
Проходя мимо их дома перед вечером, Уленшпигель увидел у окна девушку и услышал, как она поет:
Август, август, август мой, Ты скажи безо лжи: Чьей же стану я женой? Ты скажи безо лжи!— А хоть бы и моей, — сказал Уленшпигель.
— Твоей? — ответила она. — Подойди-ка поближе, дай разглядеть тебя.
— Но как это так, — спросил он, открывая дверь, — ты в
— У них там только один месяц дарует мужей, а у меня все двенадцать. И вот накануне каждого, только не в полночь, а за шесть часов до полуночи, я вскакиваю с постели, делаю, пятясь назад, три шага к окошку и говорю то, что ты слышал. Потом я поворачиваюсь, делаю, опять пятясь назад, три шага к постели, а в полночь ложусь, засыпаю, и мне должен присниться мой жених. Но месяцы, добрые месяцы, они злые насмешники, и вот мне приснился не один, а двенадцать женихов. Если хочешь, будь тринадцатым.
— Прочие приревнуют. Значит, и твой клич «свобода»?
— И мой клич «свобода», — ответила девушка, краснея, — и я знаю, о чем прошу.
— Я тоже знаю — и просьбу твою исполню.
— Не торопись — надо подождать, — ответила она, показывая белые зубки.
— Ждать — ни за что! Еще, чего доброго, дом свалится мне на голову, или ураган сбросит меня в ров, или злобный пес укусит за ногу, — я не стану ждать!
— Я ведь еще молода и вызываю женихов только потому, что таков обычай.
Уленшпигель опять подумал о том, что брабантские девушки только накануне марта взывают о муже, а не в дни жатвы, и у него зародилось недоверие.
— Я молода и вызываю женихов только потому, что таков обычай, — повторила она, улыбаясь.
— Что ж, ты будешь ждать, пока состаришься? Плохая арифметика. Я в жизни не видел такой круглой шеи, таких белых фламандских грудей, полных того доброго молока, которым вскармливают доблестных мужей.
— Полных?.. Пока еще нет, ты поспешил, шутник!
— Ждать! — повторил Уленшпигель. — Может быть, потерять раньше зубы, вместо того чтобы сожрать тебя живьем, красотка? Ты не отвечаешь? Твои ясные карие глазки смеются, твои вишневые губки улыбаются?
Девушка бросила на него лукавый взгляд.
— Уж не влюбился ли ты в меня? — сказала она. — Кто ты? Чем занимаешься? Богат ты или нищий?
— Я нищ, но буду богат, если ты отдашь мне свое тело.
— Я не об этом спрашиваю. Ты добрый католик? В церковь ходишь? Где ты живешь? Или ты не настоящий нищий, а гёз, и не побоишься признаться, что ты против королевских указов и инквизиции?
Пепел Клааса застучал в сердце Уленшпигеля.
— Да, я гёз, — сказал он, — и хочу предать смерти и червям угнетателей Нидерландов. Ты смотришь на меня с ужасом. Во мне горит огонь любви к тебе, красотка, — это огонь юности. Господь-бог возжег его; он пылает, как солнце, пока не погаснет. Но пламя мести тоже горит в моем сердце. Его тоже возжег господь. Оно вспыхнет пожаром, и восстанет меч, засвистит
— Ты красив, — печально сказала она и поцеловала его в обе щеки, — но молчи, молчи.
— Почему ты плачешь? — спросил он.
— Здесь и везде, где бы ты ни был, будь осторожен.
— Есть уши у этих стен?
— Никаких, кроме моих.
— Их создал бог любви, я закрою их поцелуями.
— Дурачок, слушай, если я говорю.
— В чем же дело? Что ты скажешь мне?
— Слушай, — прервала она его нетерпеливо: — вот идет моя мать. Молчи, особенно при ней…
Вошла старуха Сапермильментиха.
При одном взгляде на нее Уленшпигель подумал:
«У, продувная рожа продырявлена, точно шумовка, глаза лживые, рот, когда улыбается, гримасничает… Ну и любопытно же все это».
— Господь да хранит вас, господин, во веки веков! — сказала старуха. — Ну, дочка, хорошо заплатил господин граф Эгмонт за плащ, на котором я вышила по его заказу дурацкий колпак [37] … Да, сударь мой, дурацкий колпак назло «Красной собаке».
— Кардиналу Гранвелле? — спросил Уленшпигель.
— Да, — ответила старуха, — «Красной собаке». Говорят, он доносит королю все об их замыслах. Они хотят сжить Гранвеллу со свету. Правильно ведь, а?
Уленшпигель не ответил ни слова.
37
Черный плащ, усеянный вышитыми на нем шутовскими колпаками, форма членов лиги оппозиционного нидерландского дворянства.
— Вы, верно, встречали их? Они ходят по улицам в простонародных камзолах и плащах с длинными рукавами и монашескими капюшонами; и на их камзолах вышиты дурацкие колпаки. Я уже вышила по малой мере двадцать семь таких колпаков, а дочь моя штук пятнадцать. «Красная собака» приходит в бешенство при виде этих колпаков.
И она стала шептать Уленшпигелю на ухо:
— Я знаю, они решили заменить дурацкий колпак снопом колосьев — знаком единения. Да, да, они задумали бороться против короля и инквизиции. Это их дело, не так ли, господин?
Уленшпигель не ответил ни слова.
— Господин приезжий, видно, чем-то опечален, — сказала старуха, — он как будто набрал в рот воды.
Уленшпигель, не говоря ни слова, вышел из дома.
У дороги стоял трактир, где играла музыка; он зашел туда, чтобы не разучиться пить. Трактир был полон посетителей, они без всякой осторожности громко говорили о короле, о ненавистных указах, об инквизиции и «Красной собаке», которую необходимо выгнать из страны. Вдруг Уленшпигель увидел знакомую старуху: она была одета в лохмотья и, казалось, спала за столиком со стаканом вина. Так она долго сидела, потом вынула из кармана тарелочку и стала обходить гостей, прося милостыни, особенно задерживаясь у тех, кто был неосторожен в разговоре.