Легенда об Уленшпигеле (илл. Е. Кибрика)
Шрифт:
— Не надо громить, господа горожане! — поднял голос Ламме. — Король и так уж сердится. Дочь вышивальщицы рассказывала об этом моему другу Уленшпигелю. Не надо громить, господа!
Но народ не слушал их.
— Все громи, все ломай! — кричали подстрекатели. — Все тащи! Действуй, брабантцы! В воду деревянных идолов! Они плавают лучше, чем рыбы!
Тщетно кричал Уленшпигель с кафедры:
— Не давайте громить, господа горожане! Не навлекайте на город гибели!
Его стащили вниз и, хотя он отбивался руками и ногами, исцарапали лицо и изорвали на нем куртку и штаны. Окровавленный, он все-таки
— Не позволяйте громить!
Но все было тщетно. Подстрекатели вместе с городской чернью бросились на хоры, взломали решетку и кричали при этом:
— Да здравствует гёз!
Начался общий разгром, уничтожение и разрушение. К полуночи этот громадный храм с семьюдесятью алтарями, великолепными картинами, редкими драгоценностями, был опустошен дотла. Алтари были разбиты, статуи сброшены, все замки взломаны.
Затем толпа бросилась на улицу, чтобы совершить то же, что было проделано в соборе богоматери, в церквах миноритов, францисканцев, Белых сестер, Серых сестер, св. Петра, св. Андрея, св. Михаила и во всех храмах и часовнях, какие есть в городе. Забрав свечи и факелы, подстрекатели побежали по улицам.
И они не спорили между собой и не ссорились. При всем этом разгроме летели доски, камни и всякие осколки, но ни один из громил не был ранен.
Перебравшись в Гаагу, они здесь тоже очищали церкви от статуй и алтарей, но ни здесь, ни где-либо в другом месте ни один из реформатов не помогал им.
В Гааге магистрат спросил их, от чьего имени они действуют.
— Вот от чьего, — ответил один из них, ударяя себя по сердцу.
— От чьего имени, слышите, люди добрые? — кричал Уленшпигель, узнав об этой истории. — Значит, от чьего-то имени, по мнению магистрата, можно совершать все эти святотатства! Пусть бы ко мне в домишко забрался этакий грабитель, я бы, конечно, поступил по прекрасному примеру гаагского магистрата: снял бы вежливенько шляпу и почтительно спросил бы: «Любезнейший вор, достопочтеннейший, милейший грабитель, по чьему полномочию ты действуешь?» Он ответит мне, что полномочие в его сердце, страстно желающем получить мое добро, а я поэтому вручу ему все мои ключи. Подумайте, поищите, кому наруку эти погромы? Не верьте «Красной собаке»! Преступление совершено, и мы отомстим. Каменное распятие низвергнуто! Не верьте «Красной собаке»!
Государственный совет в Мехельне через своего председателя Виглиуса заявил, что препятствовать иконоборцам воспрещается.
— Увы, — сказал Уленшпигель, — жатва созрела для испанских жнецов. Герцог Альба надвигается на нас. Фламандцы, море вздымается, море мести. Бедные женщины и девушки, бегите, вас зароют живьем. Бедные мужчины, бегите от виселицы, костра и меча. Филипп собирается закончить кровавое дело Карла. Отец сеял смерть и изгнание, а сын поклялся, что лучше будет королем на кладбище, чем над еретиками. Бегите, близок палач и могильщики!
Народ слушал, и сотни семейств покидали города, и проезжие дороги были запружены телегами с имуществом изгнанников.
И Уленшпигель ходил повсюду с печальным Ламме, разыскивающим свою милую.
А в Дамме лила слезы Неле подле безумной Катлины.
В октябре — месяце ячменя — Уленшпигель находился в городе Генте и здесь встретил Эгмонта, возвращавшегося
— Чего тебе? — спросил Эгмонт.
— Ничего, хочу только осветить вам путь.
— Пошел прочь!
— Не уйду.
— Хлыста захотел?
— Хоть десять хлыстов, лишь бы зажечь в вашей голове такой фонарь, чтобы вы видели ясно все вплоть до Эскориала.
— Убирайся со своим фонарем и с Эскориалом!
— Нет, не уйду, я должен сказать вам, что я думаю.
Он взял лошадь графа под уздцы, та стала было на дыбы, но он продолжал:
— Граф, подумайте о том, что вы легко гарцуете на коне, а голова ваша тоже легко гарцует на ваших плечах. Но, говорят, король собирается положить конец этим пляскам, он оставит вам тело и, сняв с ваших плеч голову, пошлет ее плясать в далекие страны, откуда вы ее не получите. Дайте флорин, я его заслужил.
— Хлыста я тебе дам, если не уберешься, дрянной советник.
— Граф, я — Уленшпигель, сын Клааса, сожженного на костре, и сын Сооткин, умершей от горя. Их пепел стучит в мою грудь и говорит мне, что граф Эгмонт, доблестный вождь, может со своими солдатами собрать войско в три раза более сильное, чем у Альбы.
— Поди прочь, я не предатель!
— Спаси родину! Только ты один можешь это сделать! — вскричал Уленшпигель.
Граф хотел ударить его хлыстом, но Уленшпигель не дожидался этого и отскочил в сторону.
— Приглядитесь лучше, граф, ко всему, что делается, и спасите родину! — крикнул он.
В другой раз граф Эгмонт остановился напиться у корчмы in’t Bondt Verkin — «Пестрый поросенок», где хозяйкой была одна смазливая бабенка из Кортрейка, по прозвищу Мусекин, что по-фламандски значит «мышка».
Привстав на стременах, граф крикнул:
— Пить!
Уленшпигель, прислуживавший у Мышки, вышел с оловянным бокалом в одной руке и бутылкой красного вина в другой.
Увидев его, граф сказал:
— А, это ты, что каркаешь свои черные пророчества?
— Господин граф, — ответил Уленшпигель, — если мои пророчества черны, это потому, что не вымыты. А вы скажите мне, что краснее: вино ли, льющееся вниз по глотке, или кровь, хлещущая вверх из шеи? Вот о чем спрашивал мой фонарь.
Граф ничего не ответил, выпил, расплатился и ускакал.
Теперь Уленшпигель и Ламме разъезжали верхом на ослах, полученных от Симона Симонсена, одного из приближенных принца Оранского. Так ездили они повсюду, предупреждая граждан о мрачных замыслах кровавого короля и разведывая, что нового слышно из Испании.
Переодетые крестьянами, они продавали овощи, разъезжая по рынкам.
Возвращаясь как-то с Брюссельского рынка, они заметили в нижнем этаже одного каменного дома, в окне, красивую, очень румяную даму, в атласном платье, с высокой грудью и живыми глазами.
— Не жалей масла на сковородку, — говорила она молодой смазливой кухарке, — не люблю, когда соус подсыхает.
Уленшпигель просунул нос в окно и сказал:
— А я люблю всякий соус, — голодный желудок неразборчив.
Дама обернулась.