Легенда об Уленшпигеле
Шрифт:
«Смилуйся, сын мой! — воскликнула пресвятая дева. — Он не знал, что творил, ибо власть порождает жестокосердие».
«Нет ему пощады», — ответил Христос.
«О, — вскричал император, — нельзя ли мне хоть стакан андалузского вина».
«Пойдём, — сказал сатана, — прошло время вина, мяса и фазанов».
И он потащил в мрачнейшие недра преисподней бедную душу его величества, ещё жевавшую свой кусочек сардинки.
Из жалости сатана дал ему пожевать еду. Потом я увидела, как пресвятая богородица возносит душу Клааса вверх к небесам, где звёзды пышными гроздьями
— Он в царствии небесном, — сказала вдова.
— Пепел стучит в моё сердце, — сказал Уленшпигель.
LXXX
В продолжение следующих двадцати трёх дней Катлина всё худела и бледнела, и сохла, точно внутренний огонь сжигал её изнутри ещё безжалостнее, чем пламя безумия.
Она уже не вскрикивала: «Огонь! Пробейте дыру, выпустите душу!» — но в каком-то упоении, обращаясь к Неле, говорила:
— У меня муж, надо и тебе мужа. Красавец, с густой гривой волос. Любовь горячая, руки холодные, ноги холодные.
И Сооткин печально смотрела на нее, видя в этом новый признак безумия.
И Катлина продолжала:
— Трижды три девять — святое число. У кого ночью глаза светятся, как у кошки, только тот видит тайну.
Однажды вечером, слушая россказни Катлины, Сооткин сделала жест недоверия, но Катлина бормотала:
— Четыре и три под знаком Сатурна значит несчастье, под знаком Венеры [118] — брак. Ледяные руки. Ледяные ноги. Сердце огненное.
— Не надо говорить об этом чернокнижьи, — сказала Сооткин.
118
Сатурн, Венера — планеты. В те времена широко распространена была вера в то, что движение планет влияет на человеческую судьбу. Существовала даже «наука» об этом — астрология.
Услышав это, Катлина перекрестилась и ответила:
— Благословен серый рыцарь. Нужен жених для Неле; будет ей жених со шпагой, чёрный жених с светлым лицом.
— Да, конечно, — сказал Уленшпигель, — целое угощение из женихов, а подливу я сделаю своим ножом.
Увидев его ревность, Неле бросила на своего друга взгляд, полный счастья, и сказала:
— Не нужно мне женихов.
Катлина ответила:
— Вот придёт он в серой одежде, в новых сапожках и новых шпорах.
— Молитесь богу за лишённую разума, — сказала Сооткин.
— Уленшпигель, — проговорила на это Катлина, — пойди принеси нам четыре литра «двойного», а я пока испеку heetekoeken. Это такие оладьи, которые пекут во Франции.
На вопрос Сооткин, почему она — как евреи — празднует субботу, Катлина ответила:
— Потому что тесто взошло.
Уленшпигель стоял, держа в руке кружку из английского олова, как раз подходящую по размерам.
— Что же делать, мать? — спросил он.
—
Сооткин не хотела спорить, так как не она была хозяйка в доме.
— Иди, сынок, — сказала она.
Уленшпигель сбегал в трактир и принёс четыре литра пива.
Запах оладий наполнил всю кухню, и все почувствовали голод, даже согбенная горем вдова.
Уленшпигель ел за троих. Катлина поставила ему большую кружку, заявив, что он, как единственный мужчина в доме и, стало быть, глава его, должен пить больше всех, а затем спеть.
И, говоря это, она насмешливо подмигнула; однако Уленшпигель выпил, но не пел. Взглянув на бледную и удручённую Сооткин, Неле заплакала. Одна Катлина была весела.
После ужина Сооткин с Уленшпигелем взобрались на чердак, где они спали; Катлина и Неле постлали свои постели в кухне.
К двум часам ночи Уленшпигель уже давно спал мёртвым сном, так как голова его отяжелела от пива. Сооткин, как и предыдущую ночь, лежала с открытыми глазами и молила пресвятую деву ниспослать ей сон, но богородица не слышала её.
Вдруг с улицы донёсся орлиный клёкот, и из кухни ответили таким же криком. Затем с поля донеслись такие же крики, и Сооткин всё казалось, что из кухни отвечают тем же.
Она решила, что это ночные птицы, и не думала больше об этом. Вскоре с улицы послышалось конское ржание и топот копыт на мостовой; она высунулась из окошка чердака и увидела, что перед домом привязаны две оседланные лошади и, фыркая, щиплют траву. Вдруг внизу раздался женский крик и мужской голос, полный угрозы. Крики сменились ударами, потом снова крики, дверь громко хлопнула, и торопливые шаги пронеслись вверх по лестнице.
Уленшпигель храпел и не слышал ничего. Дверь чердака распахнулась, и вбежала Неле, почти голая; задыхаясь и рыдая, она стала заваливать входную дверь всем, чем могла: придвинула стол, стулья, старую жаровню; всё, что было под рукой, она притащила к двери.
Уже гасли последние звёзды и кричали петухи.
От шума, производимого Неле, Уленшпигель на миг проснулся, но перевернулся на другой бок и опять уснул. Тут Неле, рыдая, бросилась на шею Сооткин:
— Сооткин, зажги свечу, я боюсь.
Сооткин зажгла свечу и при её свете увидела, что рубашка девушки разорвана на плече и что лоб, щёки и шея её покрыты царапинами, точно чьи-то ногти прошли по ней.
— Неле, — спросила Сооткин, целуя её, — кто это тебя так изранил?
— Не отправь нас на костёр, Сооткин, — дрожа всем телом и всхлипывая, говорила девушка.
Между тем проснулся Уленшпигель и щурил глаза от света свечи.
— Кто там внизу? — спросила Сооткин.
— Молчи, — ответила Неле, — это тот, кого она мне прочит в мужья.
Снова донёсся снизу крик Катлины, и Сооткин и Неле задрожали.
— Он бьёт её. Он бьёт её из-за меня! — вскрикнула Неле.
— Кто здесь? — заорал Уленшпигель, вскочив с постели. Протерев глаза, он стал метаться по комнате, пока не схватил стоящую в углу кочергу.
— Там никого нет, никого, — удерживала его Неле, — не ходи туда, Уленшпигель!