Легенда об Уленшпигеле
Шрифт:
И он плакал, бедный толстяк.
Но Уленшпигель ответил:
— Нечего жаловаться. Виной всех напастей всегда мы сами. Дождь льёт на наши плечи, но этот декабрьский дождь даст в мае добрую траву. И коровы замычат от радости. Мы бесприютны, — а почему мы не женимся? То есть я говорю о себе и о маленькой Неле, которая теперь сварила бы отличную бобовую похлёбку с мясом, такую вкусную, такую пахучую. Мы страдаем от жажды, несмотря на воду, льющуюся на нас, но почему мы не остались при одном ремесле? Те, которые были терпеливы, стали
И пепел Клааса забил в его сердце, небо прояснилось, солнце засияло, и Уленшпигель сказал:
— Солнышко светлое, спасибо тебе, что ты обогрело нас, и тебе, пепел Клааса, за то, что ты согрел моё сердце и постоянно напоминаешь мне, что благословенны скитающиеся ради освобождения родины.
— Есть хочу, — хныкал Ламме.
XIX
Они заехали в корчму, где в высокой горнице им дали пообедать. Уленшпигель распахнул окно и выглянул в сад. Здесь гуляла девушка, полненькая, с пышной грудью и золотистыми волосами. Она была в одной юбке, белой полотняной рубашке и вышитом чёрном переднике с кружевами.
Сорочки и прочее женское бельё сушилось на протянутых верёвках. Девушка снимала сорочки, вешала их снова, вертелась туда и сюда, улыбалась Уленшпигелю, посматривала на него и, наконец, сев на одну из привязанных верёвок, начала на ней качаться, как на качелях.
По соседству кричал петух, и кормилица играла с ребёнком, поворачивая его лицом к стоящему перед ней мужчине.
— Боолкин, улыбнись папаше.
Ребёнок заревел.
Хорошенькая девушка всё ходила по садику, снимая и вешая бельё.
— Это шпионка, — сказал Ламме.
Девушка закрыла глаза руками и, смеясь, смотрела сквозь пальцы на Уленшпигеля.
Потом она обеими руками приподняла свои груди и дала им скользнуть вниз и снова стала качаться, не дотрагиваясь ногами до земли. Она вертелась на верёвках, точно волчок, юбки её развевались, и Уленшпигель смотрел, как сверкает на солнце белизна её полных рук, обнажённых до плеч.
Так вертелась она и смеялась и посматривала на него. Он вышел, чтобы встретиться с нею.
Ламме шёл за ним следом. Он искал дыру в садовом плетне, чтобы пробраться внутрь, но не нашёл.
Увидев, что они ищут её, девушка снова, смеясь, поглядывала на них сквозь пальцы.
Уленшпигель пытался пролезть сквозь плетень, но Ламме удерживал его, говоря:
— Не ходи, это шпионка, быть нам на костре.
Девушка всё разгуливала по садику, прикрывала личико передником и смотрела сквозь его кружева, выглядывая, не идёт ли к ней её случайный приятель.
Уленшпигель совсем уж собрался перескочить через плетень, но Ламме не пускал, схватил его за ногу и стащил, говоря:
— Плаха, топор и виселица. Это шпионка, не ходи туда.
Уленшпигель сидел на земле, возясь с Ламме, а девушка высунула голову из-за плетня и крикнула:
— Прощайте,
И из-за плетня доносился её насмешливый хохот.
— Ах, — сказал он, — точно пучок иголок впился в ухо.
Дверь с шумом захлопнулась.
Уленшпигель был мрачен, а Ламме всё удерживал его и говорил:
— Ты перебираешь нежные соблазны её прелестей, которые не достались тебе, а она шпионка. И хоть печальна эта утрата, а для тебя к лучшему.
Уленшпигель не ответил ни слова, и оба вновь сели на своих ослов и поехали.
XX
Нога справа, нога слева, — так подвигались они вперёд на ослах.
Ламме переваривал свой обед и запивал свежим воздухом. Вдруг, размахнувшись хлыстом, Уленшпигель изо всех сил ударил его по заду, который валом вздулся над седлом.
— Что ты делаешь? — жалобно закричал Ламме.
— В чём дело?
— Хлыстом ударил!
— Кто ударил?
— Да ты ударил!
— Слева?
— Ну да, слева, по моему заду. Почему ты дерёшься, бродяга несчастный?
— По неведению. Я знаю очень хорошо, что такое хлыст, и также хорошо знаю, что такое стройный зад на седле. Но вот посмотрел я, как выпячивается над седлом эта толстая широкая туша, и сказал себе: «Ущипнуть её пальцем невозможно, — верно и хлыст её не проберёт, если шлёпнуть». Значит, я ошибся.
Ламме рассмешили эти размышления.
— Но я не единственный человек на этом свете, согрешивший по неведению, — продолжал Уленшпигель. — Примером тому мог бы служить не один балбес, выпятивший своё сало над седлом. Если мой хлыст согрешил перед твоим задом, ты согрешил перед моими ногами, когда помешал мне перескочить к девушке, которая из своего садика зазывала меня.
— Мерзавец, — воскликнул Ламме, — так это была месть!
— Невинная, — ответил Уленшпигель.
XXI
Одиноко и тоскливо жила Неле при Катлине, которая всё взывала о своей любви к холодному дьяволу. Но тот не являлся.
— Ах, — вздыхала она, — ты богат, Гансик, любимый мой; ты мог бы вернуть мне семьсот червонцев. Тогда Сооткин вернулась бы живая из чистилища, и Клаас обрадовался бы в небесах. Ты можешь! Уберите огонь, душа рвётся наружу; пробейте дыру, душа рвётся наружу!
И она показывала на то место на голове, где жгли паклю.
Катлина была очень бедна, но соседи помогали ей бобами, хлебом, мясом, кто чем мог. Община помогала небольшими деньгами. Неле шила на богатых горожан и ходила гладить бельё и зарабатывала, таким образом, флорин в неделю.
И всё твердила Катлина:
— Пробейте дыру, выпустите душу! Она стучится, чтоб ей открыли! Он принесёт семьсот червонцев.
И Неле плакала, слушая её.
XXII