Легенда Татр
Шрифт:
– Это ты, Маринка? – спросила проснувшаяся Беата.
– Я.
– Уходила? Где это ты была?
– Несчастье, – сказала Марина, садясь на постели. – Торговец, который здесь был, – переодетый слуга пана Сенявского; две тысячи солдат пана Сенявского стоят в двух милях отсюда, в лесу под Обидовой, а сам он в Заборне в корчме. Хотят увести тебя и меня.
– Они обо мне знают? – крикнула пораженная Беата.
– Знают. Этот слуга узнал тебя. Он тебя где-то видел.
– Тот, что здесь спит?
– Он здесь не спит.
– Да
– Его здесь больше нет.
– Как? Ушел? К Сенявскому?
– Он уже не пойдет никуда.
– Почему?
– Да так… Надо придумать, что делать.
– Бежать!
– Э! Куда? С гор нас скоро зима в долину погонит. А дом?.. А бабка?..
– Я убегу…
– Тебя поймают. Две тысячи солдат!
– О боже, боже! – в отчаянии простонала Беата. – Либо отец велит заживо похоронить меня в монастыре, либо мне поневоле придется идти замуж за этого подлеца!.. Лучше смерть, чем все это! Сырая монастырская келья, власяница, плеть и неволя так же страшны мне, как ложе этого негодяя, этого притеснителя и убийцы моего Льва! Что делать? Что делать? Несчастная я сирота… Я думала остаться у вас до конца жизни, хотя бы вы заставили меня вилами выгребать навоз из-под коров, мыть полы в избах, хотя бы давали мне есть вместе с последней батрачкой… Но и над вашей головой висит меч…
Она заплакала и в слезах стала рассказывать, как ее отец, когда пожар на хуторе был потушен и бунтовщики рассеяны, отвез ее в Сончский монастырь на покаяние, как мучили ее там монахини, как морили голодом, будили среди ночи, раздевали донага и били плетьми, как-то странно покрикивая, как терзали бесстыдными речами, издеваясь над ее любовью, и с какой радостью донесли ей об осуждении пана Костки. О, этой жестокости вынести она не могла!
Об ее мечтах выйти замуж за Костку и о коле, на который скоро его посадят, настоятельница сказала ей такие гадкие и бесстыдные слова, что какую-то невероятную силу почувствовала в себе Беата, по простыням спустилась со второго этажа и убежала.
А когда ночью оторвалась она от трупа Костки, сидевшего на колу, – она пошла в ту сторону, куда был направлен его последний взгляд, – к Татрам. И шла, шла через леса, питаясь ягодами, не обращая внимания на диких зверей, не чувствуя ни холода, ни зноя, неутомимая, словно вели ее эти глаза. Не зная, куда идет и зачем, она шла, не колеблясь, все прямо, не разбирая дороги, и только когда застигла ее метель, она заплуталась и упала в зарослях, ожидая гибели.
Как жалела она тогда, что не бросилась в темное озеро, над которым проходила, чтобы навеки уснуть в его глубине!
Ах! И теперь она об этом жалеет, жалеет, жалеет!..
Марина стала гладить ее по голове, а она все плакала.
«Из-за тебя»… Таковы были последние слова пана Костки. Гордость ее привела его к казни. Если бы она не оттолкнула его, как отец, как княгиня, ее тетка, как Сенявский, сын воеводы, он не убежал бы из замка Гербуртов в горе, отчаянии и гневе, не замешался бы в крестьянский бунт и не случилось бы это страшное несчастье… Все из-за нее… Она должна была родить ему детей, а родила – смерть.
– Пан Костка хотел спасти мужиков, – сказала Марина. Она не видела в темноте, с каким недоумением остановились на ней глаза Беаты.
И Беата продолжала плакать и прижималась к Марине, целуя ее руки, обнимая колени, умоляя, чтобы Марина с братом защитили ее, чтобы не выдавали ее ни в руки Сенявского, ни в руки отца. Обещала наградить их щедро, когда после смерти отца унаследует его богатства, и укрывалась в объятиях Марины.
Открылась дверь, и Собек спросил:
– Не спите?
– Нет, – ответила Марина. – А ты, брат?
– Не могу заснуть, пока что-нибудь не решится. Пожалуй, придется всем Топорам уходить отсюда куда глаза глядят. У одного пана Сенявского, слышал я, больше войска, чем у нас здесь мужиков в тридцати деревнях. Уйдем, как ушли зегльчане всей деревней с войтом в Венгрию от тиранства своего пана.
– Шесть тысяч войска у Сенявского, – прошептала Беата.
– Да еще удастся ли уйти, – сказал Собек.
Помолчали с минуту, и затем Марина сказала глухим, словно чужим, но твердым голосом:
– Топоры останутся в Грубом.
– Я-то останусь наверное, только мертвый, – с серьезной и спокойной покорностью сказал Собек.
– Нет.
– Что же ты думаешь, сестра? Живого меня не уведут ни из дому, ни от вас обеих.
– Ляжем спать, – сказала Марина, – Сон – брат смерти, но отец хороших решений.
Собек снова ушел в курную избу, а когда на другой день проснулся на рассвете, Марина не стояла, как всегда, у печки и не готовила завтрак. Он ждал, но не дождался ее. Отворил дверь в горницу и увидел на постели одну Беату. Он подошел, стал около нее и зашептал:
– Как же я позволил бы кому-нибудь взять тебя, если ты хочешь жить у нас, цветок лилии? Нет, не дождутся! Я не воевода, не князь, мне нечего думать о тебе, но никто не сможет так любить тебя и не будет так любить! Во власти твоей – кровь моя и жизнь, пташка долин, лилия моя!
Он, не сознавая, что шепчет, опустился на колени перед кроватью. Вдруг Беата проснулась и, увидев Собека, воскликнула с удивлением и страхом:
– Что такое? Что вы делаете, Собек?
– Я Марину искал… хотел помолиться, – ответил, вставая, смущенный Собек.
– Марины нет?
– Нет!..
А она, оседлавши лошадь и взяв в руки косу, рысью ехала через лес к Заборне. Она спешила: не дождавшись слуги, Сенявский, конечно, двинется к Татрам. Это надо было предупредить.
Дороги она не знала, но сломя голову домчалась до ближайшей деревни, а там мужики сказали ей, куда надо ехать.
Когда она подъехала к Заборне, было уже около полудня; она ехала медленно, потому что лошадь устала. Да и она сама была сильно утомлена долгой скачкой и тяжелыми мыслями.