Легенда Татр
Шрифт:
– Да… Золотая песня!
– Золотая! Когда Яносик думает, как ему что сделать, всегда заставляет меня петь ему эту песню, – сказал Саблик. – И девки от меня научились.
– Да, лучше всего думается под старую песню, – убежденно заметил Кшись. – Я сам, как надо что-нибудь обдумать, снимаю со стены свою скрипку и играю. Бырка, конечно, сейчас начинает языком молоть, будто я ничего не делаю, а я ей на это заиграю:
На старой на бабе
Мужик в воду въехал,
А баба пить не хочет…
– Ой, сестрица, слыхала? –
– Я так считаю, – сказал Саблик, – что нет ничего лучше музыки да песни. В песне – вся душа человека. Гор этих не обойдешь и в неделю, а одной мыслью можно их все охватить, – так же и в песне все выразить можно. Ударишь по струнам – и словно увидел звезды.
– Верно, – подтвердил Кшись.
– Я не раз недели по две проводил в горах на охоте – и ничего, не скучал. Гусли у меня всегда были в рукаве завязаны: подстрелю я медведя – и сыграю, чтоб ему веселей было умирать.
– Ну-ну! – воскликнул Кшись.
– А себе играл я по ночам в долинах, у костра, под Криванем, в Глинской долине, под Большим Верхом, за Воловцем, в Менгушовецкой, где придется. Скалы вокруг меня да лес. Я да он.
– Медведь? – спросил Кшись с живостью.
– Медведь. Искали мы там друг друга, а как сходились – лес гремел.
Орлиное лицо старого Саблика стало строгим, он пропел смычком по струнам, тонкие губы его задрожали, серые, потускневшие глаза устремились куда-то в пространство.
– А липтовских стрелков сколько ты там в горах оставил с пулей в груди? – спросил Кшись.
Саблик только головой кивнул.
– Э, поди-ка сосчитай! А зачем поперек дороги становились? – добавил он, не переставая играть.
А Кшись сказал:
– Теперь я спокоен. Коли Яносик Литмановский двинется – значит, аминь. Побегу-ка я к Собеку, к Топорам, к Мардулам, к Мровцам на Ольчу – надо их оповестить, послать кого-нибудь на Бялку и Гронь.
– Есть мужики и в Буковине, – вставил Саблик.
– Там народ запуганный. Высоко живут, на ветру. Как выйдет мужик в поле, у него каждый волос отдельно торчит, а на каждом волосе – вошь сидит.
– Батюшки! – ахнула Кристка.
– Только бы мне поспеть обежать кой-кого из наших мужиков да поговорить с ними, а уж они к ночи здесь будут. Многим хотелось бы отомстить за Новый Тарг. Слетятся сюда, словно чайки! Будет их больше, чем ласточек бывает по осени на башнях шафлярского костела. Придут Топоры, Мардулы, Уступские, – эх, эти им запоют:
В зад те вилы, в зад те вилы, а на конце гвоздь!
Ну-ка сунься, ну-ка сунься, мы тебя пырнем!
– Ха-ха-ха! – засмеялся тихонько Саблик.
– Ну, пока оставайтесь с богом, – сказал Кшись, поднимаясь со скамьи, – Приду и я. Только скрипку захвачу из хаты. Буду, как и вы, играть Яносику.
– А баба? – спросил Саблик.
– Бырка? Бырка моя не пропадет!
Связался черт рогатый
Со старухою горбатой…
– Батюшки! – воскликнули обе сестры Яносика, Ядвига и Кристка, покатываясь со смеху.
Но из сеней выглянула мать Литмановского и шикнула:
– Тише, девки! Яносик спит!
Но он не спал. Лежал на постели и смотрел в потолок. Прошло уже восемь лет с той поры, как он был в Рабсике и слушал пение Ирмы, Веронки и Ючи под гармонику Андриша. Через страшные леса на рассвете пришли они к хижине лесничего. Он, Яносик, и первейшие охотники – крестный его, Саблик, дядя Нендза и Ясек Яжомбек. Вел их посланный от графа Пальфи. Спали в лесу, в яме, пришли к лесничему, когда было еще темно. Стоял туман; жена лесничего их накормила. По росе, около дома, мимо коровьего хлева, мимо сараев, ходили девушки. Они казались в тумане призраками, лиц нельзя было разглядеть, только видно было, что это девушки. Все казалось сотканным из тумана: дом, хлев, стойло, люди, привязанные гончие. Моросил дождик. Крупные капли падали с крыши медленно и редко.
Лесничиха дала им по чарке можжевеловой водки и по огромному куску хлеба с венгерским салом. Дядя Вавжек Нендза, которому нос проломил медведь, и Ясек Яжомбек, приятель его, нос которому проломила рукою Кунда Гарендская, как-то неловко повернувшись во время танцев, – после этого угощения разговорились. Их не понимал никто, но они друг друга понимали. Понимали, несмотря на то, что оба были глуховаты: дядя – оттого, что его в молодости ударил обухом Куля Валовый из-за Мартыновой Бронки, а Яжомбек – оттого, что на него свалилось дерево во время рубки. Они бренчали на губах, как на варгане; только и можно было разобрать, как дядя говорил: «Ох, бестия!» – а Рябчик: «То-то и оно». Это они прибавляли к каждому слову.
А цветущие, высокие, крепкие девушки бродили в тумане на дворе, и роса заглушала их шаги.
Охотники отправились вместе с лесничим. Сошлись с ловчими и охотились весь день, до вечера. Убито было девять кабанов, три волка, рысь, четыре оленя и лось, не считая серн, лисиц и зайцев. Два медведя были ранены, но убежали. Одного охотника, немца, запорол вепрь; двоих егерей помял медведь, и один из них тут же умер.
Вечером вернулись в избу лесничего, чтобы переночевать и завтра идти дальше.
Лесничиха приготовила из графских припасов обильный ужин. Было токайское вино и кошицкий мед, пироги из пшеничной муки и гуляш с разными приправами. Богата земля венгерская, текут в ней реки молоком и медом.
На скалистом, холодном Подгалье люди мечтают о ней, как о рае…
К вечеру погода прояснилась: звезды усеяли темное небо. Лес весь заискрился, словно зацвел ими. Тысячи звезд сверкали на верхушках и сучьях.
После ужина Саблик играл на гуслях, а дядя Вавжек и Яжомбек отогревали ноги, стоя друг против друга и выделывая вензеля по-гуральски, важно и красиво, как подобало таким знаменитым охотникам, потом Андриш играл чардаш, а танцевал его с лесничихой старый Саблик, к тем большему изумлению присутствовавших, что он был поляк и в лаптях, а не в сапогах. Когда он кончил, Рябчик обратился к Яносику: