Легенда Татр
Шрифт:
А когда ему хорошо, так только и знает: «Слава Иисусу Христу». До каких пор это можно терпеть?
Ходит бог-отец по небесам и ворчит так, а дух святой за ним летит на крыльях и тоже ему в уши про это жужжит, потому что и он Иисусу завидует.
Здорово разгневали оба они Иисуса, стал он перед ними и говорит: «Чего шумите? Кабы не я, были бы на свете одни евреи да турки. Ну, отец сердит, это я еще понимаю, а ты, дух святой, чего бурчишь? Молчал бы да радовался, что тебя к святой троице причислили, хотя ты только птица! Что ты сделал? Распять себя дал, как я? Или воскрес из мертвых? Посмотрел бы я, если бы тебя ощипали и замуровали
Такой поднялся спор, что прилетела даже матерь божья и за сына вступилась. «Ты такой же ворчун, как мой Иосиф, – говорит она богу-отцу. – Все не по нем! Видно, оба вы от старости привередниками стали».
Ну, а господь бог страх как не любит, чтобы ему про его старость напоминали. Видите, что на небе творится, какие черные тучи несутся! Это он сердится и говорит: «Старость? Да я еще всех молодых за пояс заткну! Сумеет кто из вас такое сделать?» И как загремит и как стрельнет молниями! Ну, вот оттого гроза к нам и идет. Сами видите!
Мужики в немом изумлении покачивали головами.
Когда же солтыс продал лошадей, продал волов, а Мардула отъелся и окреп, они вместе отправились в лес, к Обидовой, с деньгами на обедню во искупление грехов солтыса, потому что черти, несмотря на бичевания грешника, не переставали показываться за окном. Когда они находились уже в глубине леса, в нескольких милях от Кальварии, Мардула схватил солтыса за шиворот, повалил на землю, пнул ногой, потом еще и, вырвав пистолет, который тот на дорогу засунул за пояс, приставил ему дуло ко лбу, крича по-разбойничьи:
– Давай деньги!
Солтыс в смертельном ужасе и изумлении отдал мешочек, а Мардула, здорово вытянув его дубинкой еще раз тридцать по только что намазанным маслом местам, закричал:
– Отплатили тебе, бестия, черти за то, что я из-за тебя столько лет в тюрьме высидел? Погоди, они еще тебя сыщут! Разве только поможет тебе святой Товий-Захария!
Он схватил чуть живого солтыса и, связав ему ноги ремнем от его собственных штанов, повесил на дереве вниз головой, а сам удрал в лес.
Когда он пришел к матери, та его не узнала. Нищенская одежда, борода по пояс, а сам весь стол засыпал золотыми и серебряными монетами! Тотчас же пришел великан Галайда с ножницами, которыми он стриг овец, подровнял Мардуле волосы, обстриг бороду, а потом и обрил, крепко-крепко зажав его голову под мышкой. Потом он продал ему свои новые широченные штаны, и Мардула сейчас же, придерживая их, так как они съезжали, побежал к знакомым девушкам, но ни одной не застал в невестах: все за эти годы успели выйти замуж.
Мардула устроил в корчме на Уступе пир, чтобы опять пошла о нем слава; он повсюду рассказывал во всеуслышание об истории с солтысом, о тюрьме, о старике, там сидевшем, об освобождении и о том, как отплатил он солтысу. Дошли эти вести до Марины Топор, и сердце ее закипело.
Собек Топор, вернувшись из походов Яносика, сейчас же женился на Ганке, дочери Бульчика, а Марина, выстроив себе небольшой домик, жила одна, не желая даже и слышать о замужестве, хотя, несмотря на всеобщую нужду, бедствия и болезни, многие добивались ее руки. Марина отказывала всем и ходила угрюмая, охотно слушая лишь музыку Кшися, который тоже вернулся от Яносика домой, к Бырке.
Кшись нашел Бырку скучающей и сейчас же по возвращении получил, как бывало, на ужин немного капусты, а потом залез к Бырке под ноги.
Дурная погода не прекращалась. Всю весну так лило, что горные потоки смывали землю вместе с посевом, и все гнило, а что взошло, то после этих дождей погубила небывалая засуха. Предстоял, судя по всему, голод еще более страшный, чем тот, который был зимой.
Но Марина не думала ни об этом, ни о чем другом. В сердце ее росла тоска по воеводиче Сенявском, по его объятиям и ласковым речам. Когда Яносик Нендза Литмановский ворвался вместе с Собеком в корчму в Заборне и нашел ее в постели воеводича – ее охватил стыд, бешенство и такой страх за Сенявского, что она задушила бы брата собственными руками, если бы Яносик своей чупагой не отстранил занесенной над воеводичем чупаги Собека. Она чувствовала, что Сенявский ей дороже всего на свете, и когда с шайкой Яносика громила шляхетские усадьбы, то шла не столько мстить шляхте, сколько следить, чтобы мужики не причинили какого-нибудь зла Сенявскому. Но воеводич пропадал где-то – должно быть, жил в безопасности за стенами своего замка на далекой Украине.
Она не знала, что Сенявский, злой и пристыженный победой мужиков, не желая продолжать такую борьбу, поручил Сульницкому разгромить бунтовщиков, а сам уехал в Италию и жил там в Риме, блистая среди итальянских синьоров и дам красотой и богатством. Возвратился он лишь много времени спустя – и решил вступить в брак.
Но он не помышлял уже о Беате Гербурт, чьих следов не удалось найти убитому горем отцу. Остановив выбор свой на дочери каштеляна войницкого, Агнешке Жешовской, панне из славного в Речи Посполитой рода, он без всяких усилий добился взаимности, и обручение состоялось весной, а свадьбу ввиду грандиозных приготовлений отложили до лета.
Это должна была быть свадьба поистине королевская, которая ошеломит всю Польшу.
Гордясь столь блестящей партией, Жешовские в приготовлениях к свадьбе, казалось, решили превзойти самих себя, а Сенявский сделал только одно: он приказал себе сшить новый кунтуш с такими огромными бриллиантовыми пуговицами, что каждая из них стоила целой деревни. Немалое количество золота ушло на это из казны Сенявского, но убыль была едва заметна.
Марина из Грубого не мешкала. Села на лошадь, как в тот раз, когда ехала в Заборню, и направилась к берегу Сана, в замок панов Жешовских, по дороге, которую указал ей Мардула.
О том, что она там будет делать, Марина не думала. Она хотела одного – помешать свадьбе воеводича – и для этого ехала. Она проезжала городишки, деревни, леса, вспаханные поля и пастбища, видела принадлежащие малопольским панам табуны лошадей и неисчислимые стада коров и овец, которых, казалось, не вместили бы все татрские луга; она видела усадьбы и большие поместья, дворцы и укрепленные замки, неприступные владения Любомирских, Зборовских, Мелецких, Костелецких и самого короля. Видела мир, неведомый ей до сих пор, но не дивилась ничему, ибо сердце ее было полно только любовью, тоской, горем и яростью.