Легенда Татр
Шрифт:
Ты нам поле потравил.
Я тулупа вам не дам,
Я тулупа вам не дам,
вам не дам,–
Лучше с вами сам пойду.
Лучше с вами сам пойду.
И пошел за ними Ян,
И пошел за ними Ян,
за ними Ян,–
И убили Яника,
И убили Яника.
Лежит Яник убитый,
Лежит Яник убитый,
убитый,
Овчиною покрытый,
Овчиною покрытый.
Кто ж по нем кручинится,
Кто ж по нем кручинится,
кручинится?
Мать, отец да девушка,
Мать, отец да девушка.
Горько плачут
Горько плачут мать с отцом,
мать с отцом.
А подружка голосит,
А подружка голосит.
Отец с матерью жалобно,
жалобно,
А подружка – фальшиво,
ой, фальшиво!
Далеко разносился по всему лесу могучий голос гетмана, и никто не смел ему вторить. Неслась песня из груди Яносика, рвалась из души, откликавшейся на музыку неба. А когда отзвучали ее последние отголоски, седовласый Саблик после некоторого молчания вынул из рукава гусли, забренчал на них и запел:
Было у Сечки,
Было у Сечки
Трое детей.
Каждому надо,
Каждому надо
Доли своей.
Первый бежит,
Первый бежит
К темной горе.
А другой бежит,
А другой бежит
К быстрой реке.
Третий бежит,
Третий бежит
К чужой стороне.
Ищет бедняга,
Ищет бедняга,
Чем бы прожить.
Я, горемычный,
Я, горемычный,
Годами стар.
Нечем мне их,
Нечем мне их
Всех прокормить.
Крылья мои,
Крылья мои
Надломились,
Ручки мои,
Ручки мои
Опустились.
– Так певал покойный Мацек Сечка, когда уже не мог на охоту ходить, – заговорил Саблик. – За козами лучше его не было охотника. Украсть ли, застрелить ли из ружья, из пращи – он везде первый. Он живого козленка за ноги поймал. Дело было так: лег он в горах на выступе, а мы с братом Юзеком коз на него погнали. Проход был узкий, вот козы и стали через Сечку прыгать. А козленка, который не перепрыгнул, он поймал за ноги. Слава богу, что не упал, – там пропасть страшная. Принес козленка домой в деревню, и его кормила домашняя коза, только он скоро издох. Низко ему, должно быть, было в долине: дышать нечем. Или молоко было не по нем. Издох.
Сечка редко бывал дома. Не любил он этого, он любил горы, как орел. Да только несчастье с ним случилось: заболел одышкой, шагу не мог сделать в гору. Сыновья разбрелись на заработки, куда-то в Венгрию ушли, а он, бедный, сидел перед избой, поглядывал вверх и все тосковал. Вот однажды проходила через их деревню смерть, услыхала, сжалилась над ним и унесла с собой…
Медленно наступала ночь. Небо темнело и превращалось из светло-голубого в темно-синее, почти черное. Ветер рассеял туман, и среди неба в бездне, недосягаемой для гор и тумана, повис серебристо-белый блестящий месяц с резко очерченным розовым ободком. Орлы и ястребы, пробужденные светом костров, кричали на вершине; лес постепенно наполнялся ревом, блеянием и словно бы пронзительными звуками огромных флейт: это на лесных полянах гонялись друг за другом олени, справляя свои свадьбы.
В мелколесье пониже и на лугах гудел ветер. И, словно вырвавшись из одной груди, загремела в горной пустыне короткая песня – разбойничий вздох:
Ты свети мне, месяц,
Высоко, не низко.
На разбой иду я
Далеко, не близко!..
Боже, в Польше нашей
Пошли нам здоровья,–
В стороне венгерской
Пошли нам удачи!..
Говор понемногу стихал. Одни засыпали, другие думали о том, куда идут и вернутся ли. Горе-злосчастье погнало их на войну, добывать землю…
Вокруг Яносика спали товарищи, заснул даже Саблик, бормотавший что-то сквозь сон, а между тем старик, бывало, бодрствовал целую ночь, подбрасывая в костер шишки и ветки и шепча что-то про себя.
Один только Кшись сидел еще и, закрыв один глаз, напевал, старый проказник, себе под нос:
Коли пить что – так уж водку,
Коль облапить – так красотку…
Но потом и он захрапел.
Только Яносик не спал. Он вспоминал ту ночь, когда сошелся с дочерью лесника Веронкой, которая спросила его: «Вернешься?», которой он отвечал: «Вернусь». Веронка говорила ему: «Ты – как этот лес», – а он ей сказал: «Я с тебя собираю мед, как пчела собирает с сирени…»
Яносик размечтался. А над ним шумел вековечный Пышнянский лес…
Пришли ему на память предки: Валигора, Вырвидуб, Пентожек и Водопуст, Ломискала и Валилес, великаны Топоры, которые выкорчевывали лес и на его месте построили Грубое. Вспомнился могучий предок Яно из Гро-ня, который один напал в горах на ментусянские стада, перебил всех пастухов и увел семьсот овец, пустив по миру всех ментусянских хозяев, так что потом они кричали: «Беда! Беда!» Отсюда и пошло его прозвище – «Нендза»[36].
Огромный вековой лес шумел и качался над ним, и в его шуме возникали образы, полные бессмертной славы: Валигора, Вырвидуб, Пентожек, что покорял реки, строя из бревен мощные плотины. Он, говорят, повернул в другую сторону русло Дунайца в Людзимеже, отвел его к новотаргскому берегу, и от прежней реки остались только болота, поросшие тростником, где много водится диких уток. Он, говорят, задержал своей грудью поток, который хлынул на избу мельника в Ратулове. Грудь у него, видно, широка была! А у мельника дочь была красавица.
Водопуст – тот выпустил ручей из-под валунов в Калатовке, потому что ему стало жалко, что вода стонет под камнями и не может вырваться наружу. Буковинцы просили его, чтобы он открыл источники в их голых, безводных горах, и он сделал бы это, если бы они не были ему так противны. От постоянного ветра волосы у буковинских мужиков стояли дыбом на голове, а на каждом волосе сидела вошь, – так рассказывал Кшись. Водопуста рассердил их неопрятный вид, и до сих пор приходится им ездить по воду в долины: летом возят бочки с водой в телегах, а зимой – на санях.