Легенды Дерини
Шрифт:
Застыв в нескольких шагах от монаха и скрестив руки на груди, аббат вспомнил свой вопрос:
— Брат Вайен, кто подковывал мою лошадь сегодня утром?
Не поднимая взора, тот отозвался:
— Какую лошадь?
Аббат сердито топнул ногой.
— Мою лошадь. Кобылу. Ее подковывал ты или кузнец?
Похоже, монах никак не мог сосредоточиться. Наконец он протянул:
— Кузнец подковывал вашу лошадь. Я подковал кобылу.
— Но моя лошадь — это и есть та кобыла! — Это было просто возмутительно. Ухватившись за поникшие плечи, он принялся
Встретившись с бессмысленным взглядом пустых черных глаз, аббат отпустил его и отступил на шаг. Наконец некое подобие озарения зародилось в этом взоре, и Вайен промолвил:
— Было две лошади. Две кобылы. Я подковал серую.
— Ты подковал… — подавившись ругательствами, рвавшимися с языка, аббат медленно обошел монаха кругом и объявил: — Моя лошадь — серая!
— А. — Вайена это, похоже, ничуть не заинтересовало.
Гнев понемногу отступил. Ну что ж, будут и другие скачки, непременно будут.
Отвернувшись, аббат двинулся к столу, но внезапно застыл на полушаге. На поясе у монаха висело бронзовое распятие ручной ковки. Великолепная работа, от склоненной головы на кресте до крохотных точек на запястьях и лодыжках… В алом свете заходящего солнца, омывавшего Вайена через окно, она казалась почти живой.
Крест лег в пухлую ладонь аббата. В груди жаркой волной поднялось пламя, но он все же сумел вопросить:
— Что это такое?
Вайен пожал плечами.
— Распятие, отче.
Гнев закипел в душе, но наружу излился лишь ледяным спокойствием.
— Это ты сделал?
— Да, отче.
— Зачем?
И вновь пожатие плеч.
— Я был столь беспечен, что потерял свое и боялся попросить другое.
Толстый кулак аббата сомкнулся вокруг креста, а затем рванул с неожиданной силой. Кожаный шнурок лопнул. Кованая фигурка со стуком легла на стол.
Так вот почему покаяние Вайена никак не могло подойти к концу! Вот почему серая кобыла потеряла подкову. Вместо того чтобы должным образом исполнять обязанности кузнеца, монах вновь занимался искусством, — и это после всех тех усилий, что аббат предпринял, дабы очистить совесть негодного собрата…
Вайен по-прежнему перетаптывался у него за спиной. Не сводя взор с распятия, аббат испустил вздох.
— Брат Вайен, что же мне с тобой делать? Ты не раскаялся в своей гордыне и не бросил попыток творить, даже на самой черновой работе. У меня нет иного выхода, кроме как поместить тебя в одиночное заключение для набожных молитв и поста, вплоть до самой весны или до твоего полного раскаяния… в зависимости от того, что наступит скорее.
Молчание.
— Можешь идти.
Вайен пошатывался и волочил ноги, словно ходьба стоила ему слишком больших усилий. Когда дверь за ним наконец закрылась, взор аббата вновь вернулся к распятию. Последний кровавый закатный луч тронул правую руку бронзовой фигурки, высвечивая крохотную ладонь и ручейки крови из пронзенного запястья. Гвоздь чем-то походил на стилос…
Резким движением аббат сбросил распятие со стола, и оно зазвенело по каменным плитам пола.
Весна выдалась куда лучше, чем мог бы ожидать аббат. Черная кобыла ожеребилась, и ее тонконогий отпрыск уже подавал большие надежды. С визитом заезжали собратья из приорства святого Пирана, и привезли самые свежие, восхитительно нехристианские сплетни. Похоже, одна из монастырских служанок лишилась девства, а затем стала утверждать, что отцом ребенку приходится кто-то из насельников аббатства святого Фоиллана. По счастью, не сам аббат, — но лишь по чистой случайности, а не сознательным устремлением…
По весне зачастили крещения, а с ними и пожертвования, и стол аббата украсила свежая зелень. Сухая ясная погода обещала добрые всходы и победы на грядущих скачках.
Вперевалочку шагая по полутемному коридору, аббат удостоил мимолетного взгляда распахнутые двери, ведущие в подвал, и задумался над ожидавшей его задачей. Весна прошла неплохо, если не считать этих проклятых манускриптов. Чертов монах вышел наконец из заключения и заперся в своих прежних комнатах, где некогда так успешно трудился на благо всей обители; однако до сих пор ничего, ни единого благословенного листа пергамента не появилось из-за двери, на которую взирал сейчас настоятель.
Стиснув челюсти и стараясь подавить поднимающийся в душе гнев, аббат поднял кулак и замолотил по деревянной створке.
Влажные каменные стены гулко разнесли этот звук по коридору, но никакого ответа не последовало. С нарастающей злостью аббат взялся за ручку и повернул, — оказалось, что она была открыта. Распахнув дверь пошире, он вступил в крохотную келью, озаренную тусклым сиянием свечей…
Горный воздух… Ледяной ветерок проник под одежду, играя полами рясы, а затем вырвался в коридор… Неуверенным шагом аббат двинулся в ту сторону, откуда ощутил дуновение ветра, и оказался перед картиной, висевшей на стене. Солнце медленно всходило среди пурпурных утесов, черные скалы едва ли не торчали наружу из рамы. Охристая зелень таилась в уголках. Ветер свистел над теснинами, вырывался за пределы холста, и казалось, что кусты шевелятся, трепещут под его порывами…
Чувствуя, как его прошибает холодный пот, аббат поспешно отступил и, озираясь по сторонам, наткнулся взглядом на другую картину. Темные мрачные джунгли, влажные и жаркие, как оранжерея…
Прищурившись, аббат стал медленно оглядывать стены; все они были увешаны картинами. Ярость понемногу уступила место любопытству, когда, развернувшись к центру коланаты, он заметил стол, заваленный недоконченными пергаментами. Послышался какой-то слабый шум. В поисках его источника аббат заозирался, но потом замер, чтобы попытаться понять, откуда берется свет в комнате.
Странное тусклое золотисто-розовое сияние исходило от непривычно блестящих свечей. Дохнув на округлую поверхность, аббат побледнел, когда «воск» вдруг затуманился, — свечи были сработаны из бронзы.
А огонь? С трудом решившись приблизиться, настоятель протянул дрожащий палец. Огонек заплясал; но это было не пламя, а полированная окалина.
Больше он не мог этого вынести. Резко развернувшись, аббат встал лицом к столу.
— Брат Вайен!
Из-за горы манускриптов появилась знакомая фигура. Черные глаза блестели под сдвинутыми черными бровями, блестящие черные волосы ниспадали на ворот опрятного монашеского одеяния. Крепкий и худощавый, он держался прямо, не гнул плечи, и во всей его позе ощущался надменный вызов. В длинных пальцах он сжимал тонкую керамическую иглу. Аббат не мог отвести взгляда от этого инструмента, даже заслышав ответ монаха: