Легенды петербургских садов и парков
Шрифт:
Размеры катастрофы были столь велики, что в первые дни после освобождения ленинградских пригородов от немецко-фашистской оккупации человеческое сознание, потрясенное и растерянное, оказалось не в состоянии вместить в себя все ужасы увиденного, ни выработать какие-нибудь оценочные категории. Не находилось ни опыта, ни аналогий. Только постепенно, сначала смутно, затем все более отчетливо начала вырисовываться пугающая дилемма: либо зафиксировать путем консервации все разрушения архитектурных памятников, преподав тем самым будущим поколениям предметный антивоенный урок, но неизбежно утратив при этом одни из самых прекрасных звеньев общечеловеческой культуры, либо восстановить, возродить из руин и пепла, создать все
К счастью, победили представители второй, более радикальной точки зрения. Завораживал их оптимизм, их неколебимая уверенность в непреходящем значении утраченных памятников мировой культуры и почти мистическая вера во временность этой утраты. Уже в 1957 году тщательно восстановленные первые три зала Павловского дворца открыли для посетителей. А в 1970 году, когда реставрация всех основных дворцовых помещений практически завершилась, в Павловске восстановилась давняя традиция. В одном из лучших дворцовых залов — Греческом возобновились музыкальные вечера.
Вместо заключения
С незапамятных времен понятие «сад» в человеческом сознании ассоциируется с библейским раем — прекрасным жилищем, дарованным первому человеку Богом в Эдемском саду, находившемся, согласно ветхому Завету, в Месопотамии, местности, лежащей близ рек Тигра и Евфрата. Собственно «эдем» с персидского языка переводится как «приятность» или «сладость». А «рай» с того же персидского — это «богатство», «счастье». Так что не удивительно, что этимологию понятий «сад» и «рай» богословы единодушно выводят из одного общего древнейшего индоевропейского корня.
Отсюда множество других метафорических понятий и обычаев, связанных с общей для всей человеческой цивилизации историей садов и парков. Это и символическое дерево познания добра и зла, ставшее непременным элементом всякого первоначального садового устройства. В разных культурах оно могло быть лимонным, апельсиновым, яблоневым или каким-либо еще, но непременно плодоносящим, с таинственно манящими и соблазнительно прекрасными плодами. И обязательная садовая ограда, обозначающая границу, за пределы которой были изгнаны Адам и Ева, нарушившие заповедь Господню и совершившие грехопадение. Отсюда постоянное стремление украсить сад, сделать его лучше, облагородить, превратить в источник божественного наслаждения и неземного блаженства, в место духовного совершенства человека в общении с Природой, единения с ней. Отсюда отождествление сада с земным раем. И, наконец, тайная надежда заслужить райские кущи в иной, потусторонней жизни.
То же происхождение имеет утопическая мечта о цветущем городе-саде, владевшая многими поколениями далеко не худших представителей человеческого рода. Эта общечеловеческая мечта не минула и русских языковых просторов. Сады в допетровской Руси назывались вертоградами. Это сложное слово состоит из двух частей. Его первая половина этимологически восходит к вертепу, что в переводе со старославянского означает не только «пещеру», но и «сад». А вторая имеет общий корень и с понятием «огород», то есть «сад», и с понятием «град», то есть «город». Напомним, что основатель Северной столицы Петр I называл Петербург парадизом. Петр знал, что говорил. Просвещенному монарху было хорошо известно, что парадиз — это европеизированная форма древнеперсидского термина «паиридаэза», означающего место блаженства и успокоения духа, то есть рая.
В то же время сад в представлении верующего человека — это материализованная совокупная память человечества об утраченном рае, о том, какая прекрасная жизнь могла бы достаться людям, не вкуси их прародители толику сиюминутного обманчивого счастья от сладкого запретного плода. Вот почему магнетическая сила притяжения сада так велика, что нас постоянно к нему влечет. И это не только желание прикоснуться к прекрасному, но и безотчетная духовная жажда, утолить которую можно только искуплением греха.
Кто знает, может быть, сад это и есть обитель Души города? И если, как об этом было не раз сказано, Душа города — это его Литература, то становится понятно, почему самые утонченные ее представители, «аристократы духа» — Поэты посвятили так много поэтической дани петербургским садам и паркам. Жуковский воспел Павловский парк, Пушкин — Царскосельские парки, Ахматова — Летний сад, Блок — Острова. Перечислять можно до бесконечности. Строки их стихов общеизвестны. Но важнее другое. Те же певцы садов и парков посвятили немалую толику своего творческого вдохновения прекрасным градостроительным ансамблям и перспективам Петербурга. И всегда подчеркивали неразрывное единство зеленой и каменной архитектуры. Об этом лучше всего сказал Самуил Яковлевич Маршак:
Давно стихами говорит Нева. Страницей Гоголя ложится Невский. Весь Летний сад — Онегина глава. О Блоке вспоминают Острова, А по Разъезжей бродит Достоевский.Посещение сада всегда воспринималось как некая награда, ниспосланная человеку за его повседневные труды. Неслучайно сложилась повсеместная традиция воскресного отдыха в садах и парках. Возвращение в рай, пусть даже и символический, со временем превратилось в священный ритуал, строго соблюдаемый раз в неделю. Сады и парки к этому располагали. Они давали возможность каждому то, чего он желал. Одним — наслаждение долгими интеллектуальными беседами с друзьями, другим — радость одиноких философских раздумий и поэтических поисков, третьим — погружение в теплую глубину давних воспоминаний, четвертым — небесную музыку любовных признаний. Выбор парка для очередного посещения зависел не только от характера человека, от его художественных или эстетических предпочтений, но и от настроения и конечно от времени года.
Объяснить сезонную привязанность петербуржцев к тому или иному пригородному парку непросто. Ограничимся констатацией этого факта и сошлемся на характерные поговорки из арсенала петербургского городского фольклора. В знойную летнюю жару петербуржцы любят ненадолго покинуть раскаленный город и «Подышать сырым воздухом Финского залива» среди солнечной прохлады сверкающих фонтанных струй Нижнего парка старинного Петергофа, а осенью «Пошуршать листвой» в задумчивой пряной тишине живописных парков Павловска или Царского Села.
«Пошуршать листвой» — это значит, ненадолго уйти в себя, задуматься, подумать о прошлом, о будущем, о себе, о людях. Петербургский фразеологизм «Лицейский дух», идущий от античных Лицейских садов, пропитанных многовековой памятью о философических беседах древнегреческого мудреца Аристотеля со своими учениками, теснейшим образом связан с другим чисто петербургским понятием «Сады Лицея». В буквальном смысле имеется в виду совокупность всех садов и парков Царского Села — Екатерининского и Александровского, Лицейского садика, Старого, или Голландского сада, Собственного садика. Однако в петербургском мыслящем обществе «Сады Лицея» всегда отождествлялись с миром свободы и вольности, с независимостью суждений, вольнодумством, миром мужской дружбы и верности идеалам молодости. А еще, как верно заметил Дмитрий Сергеевич Лихачев, «Лицейские сады» — это «мир уединенного чтения и уединенных размышлений». Благодаря этому даже такое конкретное понятие как «Лицеист» в Петербурге приобрело более глубокий, расширительный смысл. В 1912 году в журнале «Сатирикон» появился весьма характерный анекдот, облеченный в форму диалога: «Да, Пушкин был великий поэт». — «Более того, он был лицеистом».